В любом случае, моя двойная ссылка на гегелевского абсолютного субъекта и на упраздненного субъекта науки дает освещение, необходимое для точной формулировки фрейдовского драматизма: возвращение истины в поле науки одновременно с ее признанием в поле ее практической деятельности: подавленная, она появляется вновь.
Кто не видит расстояния, отделяющего несчастное сознание, о котором, как бы сильно оно ни было выгравировано у Гегеля, можно сказать, что оно все еще не более чем приостановка корпуса знаний, от "недовольства цивилизации" у Фрейда, даже если это только в одной фразе, произнесенной как бы отрекаясь, которая отмечает для нас то, что при прочтении не может быть сформулировано иначе, чем "перекос" отношений, отделяющих субъект от сексуальности?
Итак, в нашем способе определения места Фрейда нет ничего, что было бы связано с судебной астрологией, которой занимается психолог. Нет ничего, что исходило бы из качества, или даже из интенсивного, или из какой-либо феноменологии, в которой идеализм мог бы черпать уверенность. Во фрейдистском поле, несмотря на сами слова, сознание - это черта, столь же неадекватная для обоснования бессознательного в его отрицании (это бессознательное восходит к Фоме Аквинскому), как аффект не подходит для роли протопатического субъекта, поскольку это услуга, у которой нет хозяина.
Со времен Фрейда бессознательное - это цепочка сигнификаторов, которая где-то (на другой сцене, в другой сцене, писал он) повторяется и настойчиво вмешивается в паузы, предоставляемые ей эффективным дискурсом и размышлениями, которые она сообщает.
В этой формуле, которая является моей только в том смысле, что она соответствует тексту Фрейда так же близко, как и открывшемуся ему опыту, решающим термином является знак, возвращенный к жизни из древнего искусства риторики современной лингвистикой, в учении, различные этапы которого невозможно проследить здесь, но имена Фердинанда де Соссюра и Романа Якобсона будут означать его зарю и современную кульминацию, не забывая, что экспериментальная наука структурализма на Западе имеет свои корни в России, где формализм впервые расцвел. Женева 1910 года и Петроград 1920 года - достаточно, чтобы объяснить, почему Фрейду не хватало именно этого инструмента. Но этот недостаток истории делает тем более поучительным тот факт, что механизмы, описанные Фрейдом как механизмы "первичного процесса", в котором бессознательное берет на себя управление, в точности соответствуют функциям, которые, по мнению этой школы, определяют наиболее радикальные аспекты эффектов языка, а именно метафоре и метонимии - иными словами, эффектам замещения и сочетания означающего в тех синхронических и диахронических измерениях, в которых они появляются в дискурсе.
Как только структура языка была распознана в бессознательном, какого рода субъекта мы можем для нее придумать?
Мы можем попытаться с методологической строгостью отойти от строго лингвистического определения Я как означающего, в котором нет ничего, кроме "перевертыша" или индикатива, который в субъекте высказывания обозначает субъекта в том смысле, в каком он сейчас говорит.
Иными словами, он обозначает предмет высказываия, но не обозначает его. Это видно из того, что в высказывании может отсутствовать каждый признак субъекта высказывания, не говоря уже о том, что есть и те, которые отличаются от Я, а не только то, что неадекватно называется случаями первого лица единственного числа, даже если добавить его размещение в инвокации множественного числа или даже в Я (Soi) авто суггестии.
Мне кажется, например, что я распознал субъект высказывания в знаке "ne", который грамматики называют эксплетивом, - термин, который уже предвосхищает невероятное мнение тех, а их можно найти среди лучших, кто считает его форму делом простой случайности. Пусть вес, который я ему придаю, убедит их подумать еще раз, прежде чем станет очевидно, что они упустили суть (avant qu'il ne soit avéré qu'ils n'y comprennent rien) - уберите это ne, и мое высказывание потеряет свою атаку, Je уводя меня в безличное. But I fear that in this way they will come to curse me (je crains ainsi qu'ils n'en viennent à me honnir) - скользните по этому n' и его отсутствие, сводя мнимый страх перед декларацией моего отвращения к робкому утверждению, снижает акцент моего высказывания, помещая меня в высказывание.
Но если я говорю "tue" [3-е лицо единственного числа от tuer - убивать и причастие прошедшего времени от se taire - падать или оставаться безмолвным], потому что они надоели мне до смерти, то где я нахожусь, если не в "tu" [привычная форма "ты"], из которого я смотрю на них?