И показать, что нет более прочного корня, чем те способы, которые отличают диалектику от желания.
Ведь у Гегеля именно на желание (Begierde) возлагается ответственность за ту минимальную связь с древним знанием (connaissance), которую должен сохранять субъект, чтобы истина была имманентна реализации знания (savoir). Гегелевская "хитрость разума" означает, что от начала и до конца субъект знает, чего он хочет.
Именно здесь Фрейд вновь открывает стык между истиной и знанием для мобильности, из которой рождаются революции.
В этом отношении: что желание становится связанным с желанием Другого, но что в этой петле лежит желание знать.
Биологизм Фрейда не имеет ничего общего с морализаторским отвращением, доносящимся с психоаналитической кухни.
И чтобы понять истинный тон биологии Фрейда, нужно заставить его жить инстинктом смерти, который там считается таким отвратительным. Ибо игнорировать инстинкт смерти в его доктрине - значит совершенно неправильно понять эту доктрину.
Исходя из указанного нами подхода, читатель должен распознать в метафоре возвращения к неживому (которую Фрейд относит к любому живому телу) тот предел вне жизни, который язык дает человеку в силу того, что он говорит, и который как раз и заключается в том, что такое существо ставит в позицию сигнификатора не только те части своего тела, которые подлежат обмену, но и само это тело. Таким образом, становится очевидным, что отношение объекта к телу никоим образом не определяется как частичная идентификация, которая должна быть тотализирована в таком отношении, поскольку, напротив, этот объект является прототипом значимости тела как того, что для бытия поставлено на карту.
В этот момент я принимаю вызов, который бросают мне, когда то, что Фрейд называетTrieb, переводят как "инстинкт". Слово "драйв", казалось бы, вполне подходит для перевода этого немецкого слова на английский, но в стандартном издании его избегают. По-французски я бы в последнюю очередь использовал "dérive", если бы не смог придать ублюдочному термину "pulsion" необходимую силу.
И поэтому мы настаиваем на том, чтобы инстинкт, независимо от того, обоснован он или нет биологическими наблюдениями, занял место среди способов познания (connaissance), требуемых природой для живого существа, чтобы оно могло удовлетворять свои потребности. Тогда инстинкт определяется как знание (connaissance), обладающее удивительным свойством не быть знанием (un savoir). Но у Фрейда речь идет о чем-то совершенно ином, что, безусловно, является знанием, но таким, которое не предполагает ни малейшего знания, поскольку оно записано в дискурсе, о котором, подобно "рабу-посланнику" из древнего обихода, субъект, носящий под волосами кодицил, приговаривающий его к смерти, не знает ни смысла, ни текста, ни того, на каком языке он написан, ни даже того, что он был намалеван на его бритом скальпе, когда он спал.
Эта история едва ли преувеличивает то немногое в физиологии, что представляет интерес для бессознательного.
Это можно оценить, если привести контрдоказательство вклада психоанализа в физиологию с момента его появления: этот вклад равен нулю, даже если речь идет о половых органах. Никакие выдумки не изменят этот баланс.
Ибо, конечно, психоанализ включает в себя реальное тела и воображаемое его психических схем. Но чтобы осознать их масштаб в перспективе, санкционированной развитием, мы должны сначала понять, что более или менее ведомственные интеграции, которые, казалось бы, упорядочивают его, функционируют в нем прежде всего как геральдические элементы, как герб тела. Это подтверждается тем, что человек использует его для чтения детских рисунков.
Здесь мы имеем дело с принципом - мы вернемся к нему позже - парадоксальной привилегии, которой обладает фаллос в диалектике бессознательного, без того, чтобы теория, созданная частью-объектом, была достаточным объяснением этого.
Нужно ли говорить, что если кто-то понимает, какого рода опору мы искали в Гегеле для критики деградации психоанализа, настолько неумелой, что она не может найти других претензий на интерес, кроме как быть психоанализом сегодняшнего дня, то недопустимо, чтобы меня считали соблазнившимся чисто диалектическим исчерпанием бытия. Я также не могу считать ответственным конкретного философа, когда он допускает это заблуждение.
Ибо отнюдь не поддаваясь логизирующей редукции, когда речь идет о желании, я нахожу в его несводимости к требованию тот самый источник, который также не позволяет свести его к потребности. Говоря эллиптически: именно потому, что желание артикулировано, оно не артикулируется, я имею в виду в дискурсе, который лучше всего подходит для этого, - этическом, а не психологическом дискурсе.