Но почему же отважные сторонники бихевиористского Aufhebung не используют этот пример, чтобы показать, что им не нужно знать, помнит ли испытуемый что-либо из прошлого? Он просто пересказал событие. Но я бы сказал, что он вербализовал его - или, чтобы развить термин, отголоски которого во французском языке вызывают в памяти фигуру Пандоры, отличную от фигуры с ящиком (в которой этот термин, вероятно, должен быть заперт навсегда), - что он заставил его перейти в глагол, или, точнее, в эпос, посредством которого он возвращает в настоящее время истоки своей собственной личности. И делает он это на языке, который позволяет его дискурсу быть понятым современниками и который, кроме того, предполагает их сегодняшний дискурс. Так получается, что декламация эпоса может включать в себя дискурс более ранних времен на своем архаичном, даже чужом языке, или даже продолжать свой ход в настоящем времени со всем оживлением актера; но это как бы косвенный дискурс, выделенный в кавычки в нити повествования, а если дискурс разыгрывается, то на сцене, подразумевающей присутствие не только хора, но и зрителей.
Гипнотическое воспоминание, несомненно, является воспроизведением прошлого, но это прежде всего речевое представление - и как таковое оно подразумевает всевозможные присутствия. Оно находится в таком же отношении к бодрствующему воспоминанию, которое в анализе любопытно называют "материальным", как драма, в которой перед собравшимися гражданами разыгрываются первоначальные мифы городского государства, находится в таком же отношении к истории, которая вполне может состоять из материалов, но в которой нация сегодня учится читать символы судьбы, находящейся на марше. Если говорить хайдеггерианским языком, можно сказать, что оба типа воспоминаний представляют субъекта как gewesend - то есть как того, кто таким образом был. Но во внутреннем единстве этой темпорализации существующее знаменует собой схождение имевших место. Иными словами, если предположить, что с какого-то из этих моментов бытия произошли другие встречи, то из него возникнет другой экзистент, который заставит его быть совсем другим.
Двусмысленность истерического откровения о прошлом объясняется не столько колебаниями его содержания между воображаемым и реальным, поскольку оно находится и в том, и в другом. И не потому, что оно состоит из лжи. Причина в том, что оно представляет нам рождение истины в речи и тем самым сталкивает нас с реальностью того, что не является ни истинным, ни ложным. Во всяком случае, это самый тревожный аспект проблемы.
Ибо именно нынешняя речь свидетельствует об истинности этого откровения в нынешней реальности и обосновывает его во имя этой реальности. Но в этой реальности только речь свидетельствует о той части сил прошлого, которая была отброшена на каждом перекрестке, где событие делало свой выбор.
Вот почему условие непрерывности анамнеза, которым Фрейд измеряет полноту излечения, не имеет ничего общего с бергсоновским мифом о восстановлении длительности, в котором аутентичность каждого мгновения была бы разрушена, если бы оно не суммировало модуляции всех предшествующих. Дело в том, что для Фрейда речь идет не о биологической памяти, не о ее интуиционистской мистификации, не о парамнезисе симптома, а о воспоминании, то есть об истории, уравновешивающей весы, на которых предположения о прошлом уравновешиваются обещаниями будущего, на единственной ножевой грани или точке опоры хронологической определенности. Я мог бы быть категоричен: в психоаналитическом анамнезе речь идет не о реальности, а об истине, поскольку эффект полной речи состоит в том, чтобы упорядочить прошлые случайности, придав им смысл грядущих необходимостей, таких, которые конституируются той малой свободой, посредством которой субъект делает их настоящими.
Меандры исследования, проведенного Фрейдом в случае с Человеком-волком, подтверждают эти высказывания, извлекая из них весь их смысл.
Фрейд требует полной объективации доказательства, пока речь идет о датировке первичной сцены, но он не более чем предполагает все ресубъективации события, которые кажутся ему необходимыми для объяснения его последствий в каждой поворотной точке, где субъект реструктурирует себя - то есть столько реструктуризаций события, сколько происходит, как он выражается, nachträglich, в более позднее время. Более того, с дерзостью, граничащей с безрассудством, он утверждает, что считает правомерным при анализе процессов исключить временные интервалы, в которых событие остается латентным в субъекте. Иными словами, он отменяет время понимания в пользу моментов завершения, которые "ускоряют медитацию субъекта в направлении решения вопроса о значении, которое следует придать исходному событию".