. ... cette voix
Кто знает, когда она зазвучит.
Не быть больше голосом человека
Не меньше, чем онды и дерева,
Ведь экспериментальная наука определяется не столько величиной, к которой она фактически применяется, сколько измерением, которое она вводит в реальность.
Это можно увидеть на примере измерения времени, без которого экспериментальная наука была бы невозможна. Часы Гюйгенса, которые одни придали экспериментальной науке точность, - это всего лишь орган, воплощающий гипотезу Галилея о равноускоренности тел, то есть гипотезу о равномерном ускорении, которое наделяет своим законом, поскольку оно одно и то же, любой вид падения.
Забавно отметить, что прибор был закончен до того, как стало возможным проверить гипотезу наблюдением, и что этим фактом часы сделали наблюдение бесполезным в то же время, когда они предложили ему инструмент своей строгости.
Но математика может символизировать и другой вид времени, в частности, интерсубъективное время, структурирующее человеческие действия, формулы которого нам начинает давать теория игр, все еще называемая стратегией, но которую лучше называть стохастикой.
Автор этих строк попытался продемонстрировать в логике софизма временные источники, через которые человеческое действие, в той мере, в какой оно упорядочивает себя в соответствии с действием другого, находит в скансировании своих колебаний наступление своей определенности; а в завершающем его решении это действие, данное другому - которое оно включает в себя с этого момента - вместе с его последствиями, вытекающими из прошлого, его смысл-будущее.
В этой статье показано, что именно уверенность, ожидаемая субъектом в "момент понимания", которая, благодаря поспешности, ускоряющей "момент заключения", определяет в другом решение, которое делает собственное движение субъекта ошибкой или истиной.
На этом примере видно, как математическая формализация, вдохновившая булеву логику, не говоря уже о теории множеств, может привнести в науку о человеческом действии структуру интерсубъективного времени, которая необходима психоаналитическому предположению, если оно хочет обеспечить свою собственную строгость.
Если, с другой стороны, история техники историка показывает, что ее прогресс определяется идеалом идентификации субъективности историка с конституирующей субъективностьюпервичной историзации, в которой событие очеловечивается, ясно, что психоанализ находит здесь свои точные опоры: то есть в знании, как реализующем этот идеал, и в лечебной эффективности, как находящей в нем свое оправдание. Пример истории также рассеет, как мираж, то обращение к опытной реакции, которое овладевает и нашей техникой, и нашей теорией, поскольку фундаментальная историчность события, которую мы сохраняем, достаточна для того, чтобы представить себе возможность субъективного воспроизведения прошлого в настоящем.
Более того, этот пример позволяет нам понять, как психоаналитическая регрессия подразумевает то прогрессивное измерение истории субъекта, которое Фрейд подчеркивал как отсутствующее в юнгианской концепции невротической регрессии, и мы понимаем, как сам опыт обновляет эту прогрессию, гарантируя ее облегчение.
Наконец, обращение к лингвистике познакомит нас с методом, который, проводя различие между синхроническими и диахроническими структурами языка, позволит нам лучше понять различное значение, которое принимает наш язык в интерпретации сопротивлений и переноса, или даже дифференцировать эффекты, свойственные репрессии, и структуру индивидуального мифа при неврозе навязчивых состояний.
Список дисциплин, названных Фрейдом в качестве тех, которые должны составлять дисциплины, необходимые для идеального факультета психоанализа, хорошо известен. Помимо психиатрии и сексологии, мы находим "историю цивилизации, мифологию, психологию религий, историю литературы и литературную критику".
Вся эта группа предметов, определяющих курс обучения технике, обычно вписывается в описанный мной эпистемологический треугольник, который своим методом обеспечивает продвинутый уровень обучения аналитической теории и технике.
Со своей стороны, я был бы склонен добавить: риторику, диалектику в том техническом смысле, который этот термин приобретает в "Топиках" Аристотеля, грамматику и, эту вершину эстетики языка, поэтику, которая включала бы в себя забытую технику острословия.
И если эти тематические рубрики вызывают у некоторых людей отголоски устаревшего, я не премину принять их как возвращение к нашим истокам.