Ибо, с другой стороны, ясно, что воздержание аналитика, его отказ от ответа - это элемент реальности в анализе. Точнее, именно в этой негативности, в той мере, в какой она является чистой негативностью - то есть отделенной от какого-либо конкретного мотива, - лежит стык между символическим и реальным. Это естественно вытекает из того факта, что это бездействие аналитика основано на нашем твердом и заявленном знании принципа, что все реальное рационально, и на вытекающем из этого предписании, что именно субъект должен показать, из чего он сделан.
Дело в том, что это воздержание не может продолжаться бесконечно; когда вопрос субъекта обретает форму истинной речи, мы даем ему санкцию нашего ответа, но тем самым показываем, что истинная речь уже содержит свой собственный ответ и что мы просто добавляем к ее антифону свою лепту. Что это может означать, кроме того, что мы делаем не что иное, как придаем речи субъекта диалектическую пунктуацию?
Другой момент, в котором символическое и реальное сходятся воедино, следовательно, раскрывается, и я уже обозначил его теоретически: то есть в функции времени, и это заставляет на мгновение остановиться, чтобы рассмотреть технические эффекты времени.
Время играет свою роль в аналитической технике несколькими способами.
Прежде всего, она проявляется в общей продолжительности анализа и связана с тем, какое значение следует придавать его завершению - вопрос, который должен предшествовать вопросу о признаках его окончания. Я еще коснусь проблемы фиксации его окончания. Но уже сейчас ясно, что эту длительность можно предвидеть только для субъекта как неопределенного.
Это происходит по двум причинам, которые можно различить только в диалектической перспективе:
Первый, связанный с границами нашего поля и подтверждающий мои замечания по поводу определения его границ: мы не можем предсказать субъекту, каким будет его "время понимания", в той мере, в какой оно включает в себя психологический фактор, ускользающий от нас как таковой.
Второй, который относится к субъекту и через который фиксация завершения эквивалентна пространственной проекции, в которой он оказывается отчужденным от себя уже в самом начале: с того момента, когда можно предсказать приход его истины - что бы ни происходило в последующем интервале в интерсубъективных отношениях субъекта и аналитика, - факт состоит в том, что истина уже есть. Иными словами, таким образом мы восстанавливаем в субъекте его изначальный мираж в той мере, в какой он помещает свою истину в нас, и если мы затем даем ему санкцию нашего авторитета, мы пускаем анализ по аберрантному пути, результаты которого будет невозможно исправить.
Именно это и произошло в знаменитом случае с Человеком-волком, и Фрейд настолько хорошо понимал его показательную важность, что вновь воспользовался им в своей статье о конечном или неопределенном анализе.
Фиксация заранее окончания анализа, первая форма активного вмешательства, открытая (pro pudor!) самим Фрейдом, какой бы ни была прорицательская уверенность (в собственном смысле этого слова), которую аналитик может доказать, следуя его примеру, неизменно оставляет субъекта в отчуждении от его истины.
Более того, мы находим подтверждение этой точки зрения в двух фактах из случая Фрейда:
Во-первых, несмотря на целый кластер доказательств историчности первобытной сцены, несмотря на убежденность, которую он демонстрирует по отношению к ней, оставаясь невозмутимым к сомнениям, которые Фрейд методично подбрасывает ему, чтобы проверить его, Человек-Волк так и не смог, несмотря на все это, интегрировать свое воспоминание о первобытной сцене в свою историю.
Во-вторых, тот же пациент позже продемонстрировал свое отчуждение самым категоричным образом, в параноидальной форме.
Правда, здесь действует еще один фактор, через который реальность вмешивается в анализ - а именно, дар денег, символическое значение которого я оставлю для рассмотрения в другом месте, но значение которого указано в том, что я уже сказал о связи между речью и конституирующим даром примитивного обмена. В этом случае дар денег отменяется по инициативе Фрейда, в которой, как и в его настойчивом желании вернуться к этому случаю, мы можем распознать нерешенную субъективизацию в нем проблем, которые этот случай оставляет в подвешенном состоянии. И никто не сомневается, что это стало фактором, повлиявшим на последующее возникновение психоза, правда, без возможности сказать, почему.
Разумеется, все же понимают, что допустить субъекта к воспитанию в prytaneum психоанализа в обмен на услуги, которые он оказывает науке как случай, доступный для изучения (ведь именно благодаря групповому сбору был поддержан Человек-волк), значит также инициировать и утвердить его в отчуждении его истины?