Эти два факта являются достаточным указанием на то, что речь идет о мифе о диаде, чье изложение Платоном в любом случае вызывается в "За пределами принципа удовольствия", мифе, который может быть понят в субъективности современного человека только благодаря его возвышению до негативности суждения, в котором он записан.
Это означает, что точно так же, как принуждение к повторению - тем более неправильно понимаемое теми, кто хочет отделить эти два термина друг от друга, - имеет в виду не что иное, как историзирующую темпоральность опыта переноса, так и инстинкт смерти по сути выражает предел исторической функции субъекта. Этим пределом является смерть - не как конечное завершение жизни индивида, не как эмпирическая определенность субъекта, но, как гласит формула Хайдеггера, как та "возможность, которая является самой собой, безусловной, неустранимой, определенной и как таковая неопределимой (unüberholbare)" для субъекта - "субъекта", понимаемого как субъект, определяемый его историчностью.
Действительно, этот предел в каждый момент присутствует в том, что эта история имеет как достигнутое. Этот предел представляет прошлое в его реальной форме, то есть не физическое прошлое, существование которого упразднено, не эпическое прошлое, как оно стало совершенным в работе памяти, не историческое прошлое, в котором человек находит гарантию своего будущего, но прошлое, которое раскрывает себя в обратном порядке в повторении.
Это мертвый партнер, которого субъективность берет в триаду, которую ее посредничество устанавливает в универсальном конфликте Philia, "любви", и Neikos, "раздора".
Поэтому нет необходимости прибегать к устаревшему понятию первобытного мазохизма, чтобы понять причину повторяющихся игр, в которых субъективность объединяет овладение своим бессилием и рождение символа.
Это игры оккультизма, которые Фрейд в порыве гениальности открыл нам, чтобы мы поняли, что момент, когда желание становится человеческим, - это также момент, когда ребенок рождается в языке.
Теперь мы можем понять, что в этот момент субъект не просто овладевает своей лишенностью, принимая ее на себя, но что здесь он возводит свое желание во вторую силу. Ибо его действие разрушает объект, который он заставляет появляться и исчезать в предвосхищающей провокации его отсутствия и его присутствия. Его действие, таким образом, отрицает поле сил желания, чтобы стать его собственным объектом для самого себя. И этот объект, сразу же воплощаясь в символической диаде двух элементарных восклицаний, объявляет в субъекте диахроническую интеграцию дихотомии фонем, синхроническую структуру которых существующий язык предлагает ему для усвоения; более того, ребенок начинает включаться в систему конкретного дискурса окружающей среды, воспроизводя более или менее приблизительно в своем "Фор!" и в своем "Да!" те вокабулы, которые он получает от нее.
Форт! Да! Именно в его одиночестве желание маленького ребенка уже стало желанием другого, альтер эго, которое господствует над ним и объектом желания которого отныне является его собственная беда.
Если ребенок теперь обращается к воображаемому или реальному партнеру, он также увидит, что этот партнер подчиняется негативности его дискурса, и поскольку его обращение имеет эффект исчезновения партнера, он будет искать визгоняющем вызове провокацию возвращения, которая вернет партнера к его желанию
Таким образом, символ проявляется прежде всего как убийство вещи, и эта смерть представляет собой в субъекте вечную реализацию его желания.
Первый символ, в котором мы узнаем человечество в его рудиментарных следах, - это гробница, и посредничество смерти можно распознать во всех отношениях, в которых человек вступает в жизнь своей истории.
Это единственная жизнь, которая длится и является истинной, поскольку она передается, не теряясь в непреходящей традиции от субъекта к субъекту. Как можно не видеть, насколько возвышенно эта жизнь превосходит унаследованную животным жизнь, в которой индивид исчезает в виде, поскольку ни один памятник не отличает свое эфемерное явление от того, что вновь воспроизведет его в неизменности типа. В самом деле, кроме тех гипотетических мутаций филума, которые должны быть интегрированы субъективностью, к которой человек пока приближается только извне, - ничто, кроме экспериментов, с которыми человек их связывает, не отличает крысу от крысы, лошадь от лошади, ничто, кроме этого непоследовательного перехода от жизни к смерти, - тогда как Эмпедокл, бросившись в гору Этна, навсегда оставляет в памяти людей этот символический акт своего бытия-в-смерти.