Стивен Спендер однажды написал об Одене, что он отлично ставит диагноз, но никогда не осмеливается назначить лечение. Так вот, «Единственное, что есть у меня — голос» излечивает, потому что, меняя тональность, поэт тем самым меняет угол зрения. Эта строчка просто выше тоном, чем все предшествующие. В поэзии, как вы знаете, тональность и есть содержание, или результат содержания. Что касается высоты тона, — высота определяет отношение.
Важность семьдесят восьмой строчки — в этом сдвиге от безличной объективности описания к чрезвычайно личной субъективной ноте. Наконец, это второй и, в сущности, последний раз, когда автор употребляет местоимение «я». И это «я» уже не облачено в репортерский плащ, в этом голосе, несмотря на стоическое его звучание, вы слышите неистребимую печаль. «I» (я) звучит здесь резко, и ему чуть приглушенно вторит «lie» (ложь) в конце следующей строчки. Вспомните, что оба высокотональные «i» идут сразу же после «deaf» (глухой) и «dumb» (немой) предыдущей строфы, и это создает значительный акустический контраст.
Ритм — единственное, что сдерживает эту печаль; и «печаль, сдерживаемая размером» может сойти за рабочее определение смирения, если не всего искусства поэзии. Как правило, стоицизм и упрямство в поэтах — результат не столько их личных философий и предпочтений, сколько их опыта просодии — каковая и является снадобьем. Эта строфа, как и все стихотворение, — поиск бесспорной добродетели, которая в конечном счете возвращает взыскующего к себе.
Однако мы забегаем вперед. Не будем торопиться. По части рифм строфа эта не столь эффектна. С «voice — choice — police» (голос — выбор — полиция) и «lie (of Authority) — sky — die» (ложь (властей) — небо — умереть) все в порядке; еще лучше — «brain — alone» (мозг — один), весьма содержательная по мысли. Но еще содержательнее — «folded lie, / The romantic lie in the brain» (сложенная ложь, / Романтическая ложь в мозгу). Как «folded» (сложенный, складчатый), так и «lie» (ложь) используются дважды на протяжении двух строк. Очевидно — для выделения; единственный вопрос: что здесь подчеркивается? «Folded», конечно, наводит на мысль о газете, и «lie» поэтому — ложь печатного слова, вероятнее всего, ложь бульварной прессы. Но вслед за этим нам дается определение: «романтическая ложь в мозгу». Определение относится здесь не к самой лжи, хотя предшествует ей как новый эпитет, но к мозгу с его складчатой корой.
В строке «Единственное, что есть у меня — голос» слышится трезвость и ее производные, а не ирония; последняя становится различимой в сдерживаемом гневе «сложенной (складчатой) лжи». Однако ценность семьдесят восьмой строчки не в самостоятельных эффектах отчаяния и тщетности и не в их взаимодействии; то, что мы здесь отчетливо слышим, есть голос смирения, который в данном контексте имеет стоические обертоны. Оден здесь не просто каламбурит, нет. Эти две строчки являются парафразом «error bred in the bone / Of each woman and each man» (засевшее в костях заблуждение / Каждой женщины и каждого мужчины). В некотором смысле, он вскрывает кость и показывает нам засевшую там ложь (заблуждение). Почему он делает это здесь? Потому что он хочет донести до нас мысль о «всеобщей любви» (universal love) в противовес любви к «одному себе» (to be loved alone). «The sensual man-in-the-street» (чувственный обыватель), так же как и «Authority» (власть), «the citizen» (гражданин) или «the police» (полиция) — просто конкретизация темы «каждой женщины и каждого мужчины», а заодно и отголосок споров вокруг тогдашней изоляционистской позиции Соединенных Штатов. «Hunger allows no choice / To the citizen or the police» (Голод не оставляет выбора / Ни гражданину, ни полиции) — это просто здравый смысл, утверждающий наличие у людей общего знаменателя, который помещается, как и положено, внизу. Оден прибегает здесь к типично английскому деловитому обороту, — именно потому, что мысль, которую он пытается доказать, чрезвычайно возвышенна, то есть он, по-видимому, думает, что отстоять понятие, подобное «всеобщей любви», проще, пользуясь приземленной логикой. Кроме того, он, я полагаю, наслаждается неподвижным, безысходным состоянием ума, слепящая близость которого к истине создает такого рода утверждение. (На самом деле голод оставляет выбор: стать еще голоднее; но речь сейчас не об этом.) Во всяком случае, этот голодный мотив уравновешивает возможную богословскую ассоциацию следующей, наиболее существенной для всего рассуждения строки: «We must love one another or die» (Мы должны любить друг друга или умереть).