Из-за этой строчки автор впоследствии исключил из своего собрания все стихотворение. Согласно разным источникам, сделал он это потому, что счел эту строчку трескучей и неверной. Потому что, говорил он, умереть мы должны в любом случае. Он пытался ее изменить, но единственное, что пришло ему в голову: «We must love one another and die» (Мы должны любить друг друга и умереть) — а это была бы банальность с претензией на глубокомыслие. Поэтому он выбросил стихотворение из своего послевоенного собрания, и если сейчас оно перед нами, то только благодаря его душеприказчику Эдварду Мендельсону, который составил посмертную книгу в издательстве «Викинг» и чье предисловие к ней — лучшая работа об Одене из всего мною виденного.
Прав ли был Оден относительно этой строки? И да, и нет. Очевидно, он был крайне добросовестным, а быть добросовестным по-английски означает быть скрупулезно точным. Мы должны учитывать и преимущества ретроспективного взгляда при пересмотре им этой строчки: после бойни Второй мировой войны оба варианта звучат жутко. Поэзия не репортаж, и ее новости должны иметь непреходящую значимость. В каком-то смысле, здесь Оден расплачивается за свою позу в начале стихотворения. Однако я должен сказать, что если эта строчка казалась ему неверной, то отнюдь не по его вине.
Ибо истинное значение строчки в то время было, конечно: «Мы должны любить друг друга или убивать». Или же: «Скоро мы будем убивать друг друга». В конце концов, единственное, что у него было — голос, и голос этот не был услышан, или к нему не прислушались — и дальше последовало именно то, что он предсказывал: истребление. Но, опять-таки учитывая масштабы кровопролития Второй мировой войны, вряд ли можно испытывать удовлетворение оттого, что ты оказался пророком. В итоге поэт выбирает буквальное прочтение этого «or die» (или умереть). Видимо, потому, что он чувствовал себя ответственным за то, что не сумел предотвратить случившегося, поскольку смысл написания этого стихотворения и состоял в том, чтобы повлиять на состояние умов в обществе.
В конечном счете за этим не только преимущество ретроспективного взгляда. То, что он не вполне был доволен рецептом, содержащимся в этой строке, чувствуется в начале следующей строфы: «Defenceless under the night...» (Беззащитный под ночным небом...) В соединении с «Our world in stupor lies» (Наш мир лежит в оцепенении) это равносильно признанию в своей неспособности убедить. В то же время «Defenceless under the night» — самая лиричная строка стихотворения; по высоте тона она превосходит даже «All I have is a voice» (Единственное, что есть у меня — голос). В обоих случаях лиризм проистекает из ощущения того, что он обозначил в «Памяти У. Б. Йейтса» как «human unsuccess» (неуспех человека), — здесь, в первую очередь, из его собственной «завороженности горем» (rapture of distress).
Появившись сразу после «We must love one another or die» (Мы должны любить друг друга или умереть), эта строка приобретает особенно личный характер и осуществляет прыжок с уровня рационального к полной обнаженности эмоций — в область откровений. Собственно говоря, «Мы должны любить друг друга или умереть» — это конец дороги разума. После этого остается только молитва, и «Беззащитный под ночным небом» возвышается до нее тонально, пусть еще не словесно. И, словно чувствуя, что стих может выйти из-под контроля, что голос задрожит и сорвется на вой, поэт осаживает себя строкой «Our world in stupor lies» (Наш мир лежит в оцепенении).
Но как бы ни старался поэт понизить голос в этой и следующих четырех строках, магнетизм фразы «We must love one another or die» усиливается чуть ли не против его воли строкой «Defenceless under the night» и не исчезает. Наоборот, он проникает сквозь защитные заслоны с той же скоростью, с какой автор их воздвигает.
Магнетизм этот, как мы знаем, духовного порядка, то есть окрашен чувством бесконечного; а такие слова, как «everywhere» (повсюду), «light» (свет), «just» (праведники), благодаря своему общему характеру непроизвольно вторят ему, несмотря на ослабляющие определения «dotted» (точечные) и «ironic» (иронические). И, когда поэт почти уже укротил свой голос, этот магнетизм прорывается с полной лирической силой в стихах, звучащих как нечто среднее между просьбой и молитвой: