Корни русского хилиазма по существу не слишком сильно отличаются от таковых у других народов. Подобные явления всегда связаны с предчувствием неминуемого бедствия, возникающим в той или иной религиозной общине (а иногда и с реальным бедствием), и с ограниченной грамотностью этой общины. Узкий круг умеющих читать, и еще более узкий — умеющих писать, обычно берут дело в свои руки — как правило предлагая новое толкование Священного Писания. На психологическом горизонте любого хилиастического движения всегда присутствует какая-нибудь версия Нового Иерусалима, близость которого определяется интенсивностью переживаний. Ощущение близкой досягаемости Божьего Града находится в прямой пропорции к религиозному рвению, с которого и начинается весь поход. Вариации на эту тему включают еще и какую-нибудь разновидность апокалипсиса, идею перемены миропорядка в целом, и смутное, но оттого лишь более притягательное, представление о новом времени, как в смысле хронологии, так и в смысле качества. (Естественно, прегрешения, совершаемые во имя того, чтобы попасть в Новый Иерусалим как можно быстрее, оправдываются красотой пункта назначения.) Когда такое движение имеет успех, оно порождает новое вероучение. Если оно терпит неудачу, тогда, с течением времени и распространением грамотности, оно вырождается в утопии и бесследно теряется в сухих песках политологии и на страницах научной фантастики. Однако есть несколько вещей, способных в какой-то степени вновь раздуть тлеющие под золой угольки. Это — жестокое угнетение населения, реальное, чаще всего военное, бедствие, повальная эпидемия или какое-нибудь существенное хронологическое событие, вроде конца тысячелетия или начала нового века.
Поскольку эсхатологический потенциал нашего биологического вида всегда один и тот же, нет особого смысла чересчур подробно распространяться о корнях русского хилиазма. Его плоды тоже не отличались ни разнообразием, ни другими качествами, за исключением их объема и влияния, оказанного этим объемом на язык эпохи, в которую случилось жить Платонову. И все же, говоря о Платонове и о его эпохе, нужно иметь в виду специфические черты периода, который непосредственно предшествовал наступлению этой эпохи в России, как и в других местах.
Этот период — рубеж нового столетия — был действительно специфическим в силу атмосферы массового возбуждения, питаемого невнятным символизмом, который привносили в это хронологическое не-событие — рубеж нового столетия — разнообразные научные и технические открытия и распространение средств связи, вызвавшие качественный скачок в самосознании масс. Это был период невероятной политической активности: только в России на момент революции политических партий было больше, чем сегодня в Америке или в Великобритании. Параллельно, это был период интенсивного подъема философской и научно-фантастической литературы с сильными утопическими или социально-строительными обертонами. Воздух был полон пророчеств и ожиданий некой большой перемены, грядущего нового порядка вещей, перестройки мира. На горизонте маячила комета Галлея, угрожавшая поразить земной шар; в новостях — военное поражение от желтой расы; а в недемократическом обществе от царя до мессии — или, если на то пошло, до Антихриста, — обычно один шаг. Этот период отличался, мягко говоря, легкой истеричностью. Поэтому совсем неудивительно, что когда пришла революция, многие приняли ее за то самое, что они всю жизнь искали.
Платонов пишет на языке этой «качественной перемены», на языке повышенной близости к Новому Иерусалиму. Точнее говоря, на языке строителей Рая — или, в случае «Котлована», раекопателей. Но идея Рая есть логический конец человеческой мысли в том отношении, что дальше она, мысль, не идет; ибо за Раем больше ничего нет, ничего не происходит. И поэтому можно с уверенностью сказать, что Рай — это тупик; это последнее видение пространства, конец вещей, вершина горы, пик, с которого шагнуть некуда, разве что в чистый Хронос — в связи с чем и вводится понятие вечной жизни. То же на самом деле относится и к Аду; по меньшей мере, в структуре у этих двух вещей много общего.