И въ этомъ не было никакой дѣланности или рисовки. Головачева приводитъ тяжелую сцену наканунѣ смерти Добролюбова. Добролюбовъ схватился за голову и съ отчаяніемъ произнесъ: «Умирать съ сознаніемъ, что не успѣлъ ничего сдѣлать… Ничего! Какъ зло насмѣялась надо мной судьба!.. Пусть бы раньше послала мнѣ смерть! Хоть бы еще года два продлилась моя жизнь, я успѣлъ бы сдѣлать хоть что-нибудь полезное… теперь ничего, ничего! Онъ упалъ со стономъ на подушки, стиснулъ зубы, закрылъ глаза, и слезы потекли по его впалымъ щекамъ…»
Литературньіе гады, тщетно силящіеся доказать ничтожество Добролюбова, должны быть довольны этой сценой: ихъ мнѣніе сходится съ отзывомъ его самого о своей работѣ. Чего же лучше?…
Не такъ думали его окружающіе, и вся тогдашняя литература, прямо или косвенно, признала вліяніе этой удивительной личности. Судьба многихъ дѣятелей бываетъ довольно печальна. Одни изъ нихъ кажутся при жизни очень большими единицами, но чѣмъ дальше мы уходимъ отъ нихъ, тѣмъ болѣе мельчаетъ ихъ образъ, пока совершенно не сольется съ общимъ фономъ. Другіе переживаютъ себя еще при жизни, и стоятъ, какъ развалины, свидѣтельствуя о быломъ величьи. И только немногіе становятся лишь яснѣе, выше, глубже и величавѣе, по мѣрѣ того, какъ время очищаетъ ихъ память, сглаживаетъ шероховатости и устраняетъ будничный налетъ, не чуждый самымъ великимъ и сильнымъ душамъ. Добролюбовъ принадлежитъ, безпорно, къ послѣднему типу. Никто не подвергался такой ожесточенной критикѣ и при жизни, и долго спустя, вплоть до нашихъ дней, какъ онъ, и образъ его сталъ еще чище и обаятельнѣе, значеніе его еще болѣе всеобъемлющимъ, вліяніе возвышеннѣе. Теперь онъ нредставляется намъ величественной горой, вершина которой, озаренная солнцемъ возрожденія распространяетъ ослѣпительный блескъ, проникающій въ самые темные закоулки дореформенной жизяи. Отраженіе этого свѣта доходитъ и до насъ, такъ какъ и мы, въ большей или меньшей степени, пользовались и пользуемся его лучами, руководясь въ своихъ исканіяхъ истины тѣмъ направленіемъ, которое они освѣщаютъ.
Это направленіе можетъ быть опредѣлено двумя словами: демократическій принципъ. Добролюбовъ первый ясно и опредѣленно формулировалъ его, положилъ въ основу всей своей дѣятельности и далъ тонъ, котораго неизмѣнно держалась литература съ тѣхъ поръ. Долгъ передъ народомъ – вотъ идея того долга, которому Добролюбовъ посвятилъ себя и отъ котораго не допускалъ отстуиленій, выступая безпощаднымъ критикомъ всего, что противорѣчило этому долгу или противилось ему. Отсюда вытекаетъ та служебная роль, которую онъ отводилъ и литературѣ, и интеллигенціи. «По существу своему, литература не имѣетъ дѣятельнаго значенія; она только или предлагаетъ то, что нужно сдѣлать, или изображаетъ то, что дѣлается и сдѣлано. Въ первомъ случаѣ она беретъ свои матеріалы и основанія изъ чистой науки, во второмъ – изъ самихъ фактовъ жизни. Такимъ образомъ, вообще говоря, литература представляетъ собою силу служебную, которой значеніе состоитъ въ пропагандѣ, a достоинство опредѣляется тѣмъ, что и какъ она пропагандируетъ». Дальше онъ указываетъ и содержаніе этой проповѣди литературы, которая устами дѣятелей «должна проводить въ сознаніе массъ то, что скрыто передовыми дѣятелями человѣчества, раскрывать и пояснять людямъ то, что въ нихъ живетъ еще смутно и неопредѣленно». Таково же значеніе и интеллигенціи, къ которой Добролгобовъ относился скептически и отрицательно, сравнивая ее съ Обломовымъ, y котораго всегда къ услугамъ «300 Захаровъ».
Добролюбовъ ввелъ въ литературу народъ, въ которомъ онъ видѣдъ «воплощеніе всѣхъ своихъ высшихъ нравственныхъ идеаловъ» и «единственную надежду на возрожденіе общества» (г. Скабичевскій въ упомянутой біографіи). Но Добролюбовъ не былъ «народникомъ» въ современномъ смыслѣ. Ему была совершенно чужда мысль о бюрократической опекѣ, которая лежитъ въ основѣ современнаго народничества. Для него народъ былъ могучей силой, которая нуждается только въ свободныхъ условіяхъ для полнаго развитія и расцвѣта. Роль интеллигенціи и заключается, по его мнѣнію, въ выясненіи этихъ условій, a отнюдь не въ руководительствѣ, тѣмъ болѣе опекѣ надъ народомъ, какъ надъ какимъ-то несовершеннолѣтнимъ, котораго только предоставь самому себѣ, и онъ, Богъ знаетъ, что натворитъ.