Вот потому и встала на дыбы тайга, расправила свою дремучую грудь… С дрекольем, с обрезами да с красным петухом пошли мужики партизанить. Надеялись они крепко на свою силу, да еще и на то, что с заката солнечного от города к городу, одолевая неприветные сибирские версты, идут новые краснозвездные отряды — освободители от тяжелой, проклятой доли…
Полковник Шмидт все-таки устал от этих дьявольских ночных переходов. Устала вся его конно-казачья часть. Несколько часов тому назад разгромили казаки шайку этих бандитов партизан. Вряд ли вскоре вздумают вновь устроить засаду или нападение. Поэтому можно отдохнуть.
Но полковник Шмидт не новичок, а настоящий военный стратег. Все сегодня подохнут, но прежде нужно расставить зоркие дозоры и спешно разделаться кое с какими «штабными» делами.
Полковник Шмидт нетерпеливо хлопает в ладоши. Входит дежурный…
— Передай офицерам… Впрочем, нет. Сначала нужно разделаться с этой…
Полковник не договаривает, с кем или с чем нужно разделаться, но по кислой и брезгливой гримасе видно, что речь идет о чем-то очень неприятном.
— С этими самыми пленными.
Ему хочется спать. Сказать, чтобы их перестреляли там, что ли. Но нет. Полковник Шмидт прежде всего человек, свято чтущий законы. Он даже, если хотите, немного психолог.
— Привести их ко мне. Что? По одному? Нет, всех сразу.
Колючие, топорщатся жесткие полковничьи усы, сонно смыкаются глаза. При свете свечи красные, пышные галифе приобретают цвет темно застывшей крови…
Дверь скрипит привычно тягуче. Зеркально взблескивают шашки конвойных казаков.
Пленных человек двенадцать. Почти все они перевязаны грубыми грязными тряпками. У некоторых через лицо тянутся рубцы от нагаечных ударов.
Полковник Шмидт вынимает из кобуры тяжеловесный, отполированный до синих блесков маузер.
— Что, допартизанились, молодчики? Помогать «товарищам» вздумали? А? Вас спрашиваю? Вас, говорю, спрашиваю, мерзавцы?
На худосочной желтой шее полковника вздуваются, набухают синие, упругие жилы.
— Что, ребята, — обращается он к конвоирам. — Как, по-вашему, будет лучше — расстрелять их или повесить?
Конвоиры делают к козырьку и бойко звякают шпорами.
— Как будет угодно вашему благородию…
Один из них, приземистый кривоплечий парень с шапкой черных волос, начинающихся почти от самых бровей, выступает вперед.
— А по-моему, ваше благородие, порубить их, да и весь тут сказ.
Полковник улыбается.
— Это ты правильно, Тычинский, это у тебя идея. Слышите вы, — он поворотился к пленным всем корпусом. — Сейчас вас изрубят. Понятно? Впрочем, у вас есть еще шанс остаться в живых. И это тоже понятно. В живых, говорю, можете остаться. — Шмидт небрежно заглянул в темное зеркало маузера.
— Если вы раскаетесь и расскажете мне, где находится ваша банда, я отпущу вас на все четыре стороны. Ну?
Молчали мужики. Из-под хмурых бровей взгляд злой и упорный. Спокойно и тяжело дышат. Кулаки сжимают. Ничего не поделаешь. Игра такая вышла.
— Ну?
В задних рядах партизан заворочался кто-то грузно и уверенно.
— Дозвольте мне, ваше благородие.
Вздрогнули мужики, метнулись глазами и сразу в несколько хриплых голосов:
— Игнат, да рази можно.
— Своих-то? Ты что, паря?!.
— Игнатко, не ждали от тебя…
Вышел вперед мужик, широкоплечий и крутогрудый. Черная борода вся в крови запеклась, шея платком укутана, и платок тоже от крови весь пегий.
— Ого, — полковник Шмидт не ожидал ничего подобного. Кажется, можно поздравить себя с большим успехом. Нет, в конце концов, психология — это большая вещь.
— Говори!
Наклонился и густо земляным голосом заговорил:
— Мы с вами, господин офицер, давненько знакомы. Вы вот вглядитесь получше. Авось узнаете. Не узнаёте? Это плохо. Тогда в Подстепном быть изволили. Молодцы ваши, казачки, славно там погуляли. Весь мой двор разграбили. Настю, дочку мою, изнасиловали, а под конец схватили меня да привели к вашей милости на суд.
— Помните, как вы тогда меня по лицу-то ахнули. В свое удовольствие. Ну, всё бы ничего. Да как раз у меня один случай вот теперь вышел. Отблагодарствовать за это, как только возможно…
— Вы царев защитник, а я простой чалдон — Игнат Вытков. Так получайте должок-то…
Широко мелькнула длинная, узловатая рука, звякнув хлесткой пощечиной по полковничьей щеке. Головой о тяжелый табурет ударился полковник. Суматоха. А потом — бац — громкий, певуче раскатившийся выстрел маузера.