Извините, мой друг, за длинное письмо. В заключение прошу Вас, если еще не отправлены ко мне книги г. Исакова, купить следующее:
2 экземпляра карты Европы, на французском языке, послед, издания;
2 — карты России, тоже послед, издания, в небольшом размере;
1 — карту России в большом размере с обозначением всех почтовых дорог.
Весь Ваш
И. Никитин.
Воронеж, 1859 г., 22 июня.
N3. О покупке карт прошу Вас, потому что Вы очень хорошо знаете по этой части. Пишу не для фразы.
45. Н. И. ВТОРОВУ
Возобновляя в памяти прошлую мою жизнь, так богатую разнообразною горечью, и всматриваясь во Bee* окружающее меня в настоящее время, — и там и тут я нахожу для себя мало утешительных явлений. Впрочем, я не хочу повторять старой, плачевной песни о том, как мне жилось прежде и как живется теперь: на Вас она навела бы тяжелую скуку, на меня — невыносимую тоску. Назад тому несколько лет счастливый случай свел меня с несколькими личностями, которые имели благодетельное влияние на развитие моей нравственной стороны, — вот о них-то я хочу сказать два-три слова. Эти дорогие для меня люди были: Вы, мой друг, Николай Иванович, Нордштейн, Придорогин и Де-Пуле. Но никто из этого небольшого кружка не мог узнать меня настолько, насколько должны бы узнать меня Вы, потому что я вполне раскрывал перед Вами одним мою душу и в радости, горе Вам одному высказывал мои сокровеннейшие мысли, по которым, без всякого затруднения, Вы могли судить о светлых и темных сторонах моего характера. К сожалению, оказывается, что и Вы знаете меня недостаточно. Доказательство — Ваше письмо1, которое глубоко меня опечалило и задело за живое.
Я не смею отрицать, что дикий образ моего воспитания и отвратительная обстановка моих детских лет, может быть, явственно положили на меня свое темное клеймо, что много привилось ко мне дурного, что это привитие испортило до известной степени мой характер и не дало, как бы следовало, выработаться во мне всему благому и разумно-человеческому. Что ж делать? Как бы то ни было, все-таки приговор Ваш надо мною слишком строг и едва ли не ошибочен.
Вы ставите меня в разряд торгашей, которые, ради приобретения лишнего рубля, не задумываются пожертвовать своею совестью и честью. Неужели, мой друг, я упал так низко в Ваших глазах? Неужели так скоро я сделался мерзавцем из порядочного человека? (Если бы во мнэ не было признаков порядочного человека, я уверен, Вы не сошлись бы со мною близко.) Грустное превращение! Вот к чему привело меня открытие книжного магазина! Итак, мои слова: — пора мне удалиться и отдохнуть от сцен, обливающих мое сердце кровью, — были ложью; мое желание принести некоторую долю пользы на избранном мною поприще — было ложью; моя любовь к труду, безукоризненному и благородному, — была ложью... Неужели, мой друг, все это справедливо?
Вы говорите, что я гублю свое здоровье, с утра до ночи замкнутый в стенах своего книжного магазина. Вы зовете меня в СПб., надеясь, что поездка меня исцелит и рассеет. Но что же я буду там делать без денег и как доеду туда без денег? Книжная торговля идет так вяло, что я никак не собьюсь уплатить А. Р. Михайлову мой долг, состоящий из 200 руб. сер. Наконец допустим, что, благодаря добрых людей, деньги на дорогу у меня найдутся; что станется со мною, если в продолжение пути желудок мой расстроится еще более? Заметьте, что здесь, на местз, при жизни совершенно регулярной, я счастлив, если проходят две недели без появления слизей, как следствия воспаления кишечного канала. Дорожная тряска, беспокойство и несвоевременный прием пищи для меня неблагодетельны, — это я испытывал, проезжая каких-нибудь сто верст. Далее Вы говорите, что из-за книжного дела я бросил свои стихи, т. е. что я черствею сердцем, тупею умом. Нет, мой друг, обвинение это, высказанное Вами из любви ко мне, — неосновательно. Не в книжном магазине я сижу с утра до ночи, увиваюсь не около покупателей (которых, скажу кстати, приходит очень мало), а просто в особой, смежной с магазином комнате, лежа на диване, читаю все, что нахожу под рукою дельного; не читать — для меня значит не жить... Где же тут торгашество?
Нанять где-нибудь в деревне квартиру я не решаюсь, потому что не привык к затворнической жизни, не могу обойтись без кружка двух-трех близких мне, мыслящих людей. И кто будет ухаживать за мною в деревне? Кто будет обвертывать на ночь дрожжами мои ноги? Кто приготовит мне мой диетический стол, до крайности мне надоевший, между тем необходимый при сильном расстройстве моего желудка? Кухарка, живущая у меня несколько лет, хорошо знает, что и когда нужно мне варить и жарить, но ей невозможно оставить двор, где, во время моего отсутствия, она заменяет хозяйку. Деревенская баба не заменит мне моей кухарки; иметь повара не позволяет мне мой карман. (Быть может, в последних словах Вы заметите мою страсть к гнусным рублям? Как быть! Пишу, что думаю; входить в долги ради повара я не намерен.) Прежде я имел временное пристанище у Плотникова, но дом его глядит теперь уже не так. Старик Плотников умер, дочь его вышла замуж, в семействе явились новые отношения лиц одного к другому; притом больной гость надоест скоро хозяевам; я знаю примеры, что больные надоедают родному отцу или родной матери.