16. По временам, стремясь хоть ненадолго убежать от сторожившей его страсти, он, помолившись, подходил к столу, отсчитывал четыре бабки ливийской лани и вверял падению их свои надежды. Бросив кости, он смотрел, что они скажут, а потом, особенно когда счастливым случаем выпадала ему сама богиня и все кости ложились по-разному, он простирался ниц перед изваянием, уверенный, что скоро достигнет желанного. Но если, как это обычно бывает, удар был плох и кости рассыпались по столу, предвещая недоброе, юноша посылал проклятия всему Книду, печально потуплял взоры, словно с ним случилась непереносимая беда, а спустя немного опять хватался за кости и новым ударом думал помочь предыдущему промаху. Все больше и больше возбуждаемый страстью, юноша исчертил все стены, и нежная кора каждого дерева возвещала о прекрасной Афродите, Пракситель почитался наравне с Зевсом, и все хранившиеся дома сокровища, достойные богини, были посвящены ей в дар. Наконец неистовая напряженность желаний превзошла всякие границы — юноша обезумел, и тогда отчаянная дерзость обнаружила себя сводней этой страсти. Солнце уже клонилось к закату, когда юноша незаметно для присутствующих тихонько проскользнул за дверь и, притаившись в глубине помещения, стоял не двигаясь, почти не дыша. Храмовые служительницы, как обычно, удалились, затворив за собой тяжелую дверь храма, и наш новый Анхиз остался в святилище, запертый снаружи. "Но к чему вся эта болтовня, — закончила рассказчица, — зачем стараться описать во всех подробностях дерзость этой неизобразимой словами ночи? Наутро мы обнаружили следы любовных объятий, и замеченное вами пятно осталось на мраморе, на теле богини, изобличая совершенное насилие. А сам юноша? Народная молва гласит, что он или в пропасть бросился, или — в морские волны… Словом, юноша исчез бесследно".
17. Прислужница еще не закончила своего рассказа, как Харикл, перебивая ее, воскликнул: "Вы видите: женское начало, даже если оно в мраморе, возбуждает любовь! А что, если бы кто-нибудь увидел живой такую красоту? Разве не отдал бы он даже скипетр Зевса за одну лишь ночь?"
Калликратид усмехнулся и заметил: "Ну, еще неизвестно, Харикл: может быть, мы услышим множество подобных росказней, когда приедем в Феспии. Да и сейчас столь превозносимая тобой Афродита явно свидетельствует о том же". — "Как так?" — воскликнул Харикл. На это Калликратид весьма убедительно, по-моему, ответил: "Этот влюбленный юноша получил в свое распоряжение целую ночь и, значит, имел полную возможность насытить свою страсть. И что же? Он подошел к мрамору как к мальчику и хотел бы, я уверен в этом, чтобы даже спереди женское не было женским…"
Слова, бросаемые беспечно, без всякого разбора, грозили обратиться в шумный, неупорядоченный спор, но я, предотвращая его, сказал: "Друзья мои, мужчины! Исследуйте вопрос в пристойном порядке, как подобает людям просвещенным. Прекратите нестройные и ни к чему не ведущие препирательства, и пусть каждый из вас по очереди подробно выскажется в защиту своих мнений. Кстати, на корабль возвращаться еще рано, и хорошо будет употребить наш досуг на веселый и вместе с тем важный разговор, который соединит приятное с полезным. Давайте выйдем из храма. Смотрите: сюда направляется целая толпа благочестивых поклонников; расположимся в одной из беседок, где каждый сможет спокойно слушать и говорить все, что угодно. И помните, что побежденный сегодня в споре уже не имеет права вновь докучать нам подобными речами!"
18. Было признано, что я говорю правильно, и с одобрения обоих моих приятелей мы вышли из храма. Я был весел, и никакие заботы меня не мучили, они же имели вид сосредоточенный и переворачивали на разные лады предмет спора, как будто предстояло состязание в том, кому занять первое место в торжественном шествии в Платеях. Мы скоро нашли местечко, где ветви, тесно сплетаясь, бросали густую тень и можно было отдохнуть от летнего зноя. "Вот приятное место, — сказал я. — И цикады звонко распевают в листве над головой". Затем я уселся посредине, приняв подобающий судейский вид, и сама неподкупная Гелиея пребывала в моих насупленных бровях. Я бросил жребий, чтобы решить, кому говорить раньше, и когда Хариклу досталась первая очередь, я приказал ему немедля начать речь.
19. Харикл провел рукой по лицу, чтобы успокоиться, и, немного помедлив, начал приблизительно так:
"Тебя, Афродита, владычица, говоря в защиту твою, тебя в помощницы себе, молясь, призываю. Каждому делу легко стать совершеннейшим, если на него ты хоть немного прольешь от своей обворожительной силы; слова же любовные особенно нуждаются в твоей щедрости, ибо ты их наизаконнейщая мать. Явись же женщинам ты, богиня-заступница, как женщина, а мужчинам же даруй, да пребудут тем, чем породила их природа, — мужчинами! А я в самом начале своего слова призываю праматерь и первокорень всякого рождения в свидетели всего того, что я почитаю за истину, — разумею божественную природу всех вещей, которая, утвердив первостихии мироздания — землю, эфир, огонь и воду, — из взаимного их друг с другом смешения вызвала к жизни все, что живет и дышит. Но, ведая, что мы сотворены из вещества преходящего и что краткое время каждому для жизни отмерено, она уничтожение одного существа для другого рождением хитроумно соделала. Умирающее она рождающимся уравновесила, так что, одни другим наследуя, мы жили во все времена. Но, поскольку безвыходной трудностью представлялось, чтобы из единого порождалось нечто, природа устроила двойную природу всякого существа, одарив мужскую половину способностью разбрасывать семена жизни, а женскую как бы некоим вместилищем рождений сделавши. Одновременно она подмешала каждому телу одинаковую жажду к сопряженью друг с другом, начертив святой и непреложный закон, чтобы каждому пребывать верным своему естественному назначению и женскому началу не проявлять противоестественных мужских склонностей и мужскому женских. Вот почему общение мужей и жен доселе сохраняет жизнь рода человеческого, силу бессмертного наследования в рождениях, но ни один мужчина не похвалится тем, что он порожден мужчиной. И два имени, внушающие благоговение, мы продолжаем чтить всячески, равно преклоняясь перед отцом и матерью.
20. Итак, вначале человек, в мыслях равнявший себя с героями и чтивший соседку богов — добродетель, повиновался законам, установленным природой. Согласно этому мужчины, соразмерно летам каждого, сочетаясь с женщинами, становились отцами благородных детей. Немного позже время заставило спуститься людей с благородных высот в бездонные пропасти сладострастия и принудило их прокладывать чуждые и необычайные пути наслаждений. Тогда-то возникшая похотливость, дерзающая на все, преступила законы самой природы. Кто был тот, чьи глаза впервые посмотрели на мужчину как на женщину? Одно из двух: или совершивший насилие власть имущий, или подло обольстивший другого! Сошлась на одном ложе одна и та же природа: видя друг в друге самого себя, ни один не думал стыдиться того, что делал, и того, что позволял с собой делать. На бесплодный камень, как говорится, бросая семена, они за малую радость приобрели великое бесчестие.
21. Между тем дерзость, проявляющаяся в жизни насильников, дошла до того, что железом даже самую природу у человека святотатственно похитила: в опустошении мужской мужественности было найдено средство растянуть наслаждение за пределы, для него отмеренные. Жалкие и несчастные, они, вместо того чтобы подольше оставаться мальчиками, перестают быть мужчинами, — двусмысленная загадка двойственной природы, — потерянные для того дела, для которого порождены на свет, и не ставшие тем, во что превратились: в юности их замедленный расцвет иссушает преждевременная старость. Причисленные к юношам, несчастные в то же время оказываются уже стариками, не пройдя сквозь промежуточную пору зрелости. Так нечистая похотливость, всех пороков наставница, придумывая одну за другой бесстыдные утехи, доводя их до недуга, о котором и сказать прилично невозможно, заставляет скользить несчастных все ниже и ниже, чтобы не остался неизведанным ни один вид распутства.