То же следует сказать и о «конечном духе» — о конечном сознании, ограниченной мысли в отличие от «абсолютной идеи». Переход от этой вечной идеи к индивидуальному субъекту, неразумному в своем сознании, ограниченному в своем познании, — по необходимости также является иррациональным и непостижимым. Наряду с вечным «субъект-объектом» оказывается внешний материальный объект — природа, которая противополагается ограниченному субъекту — конечному субъективному сознанию. Платон, наряду с миром идей, признавал особое начало, «душу мира», как основу чувственной природы и конечного сознания; наряду с идеальным началом, и он, и Аристотель допускали отличное от него «другое». Гегель, в своем панлогизме, не знал ничего «другого», кроме чистой мысли, и потому, в сущности, не мог объяснить перехода от мысли к действительности иначе как путем антилогического противоречия.
Таким образом, отвлеченный идеализм Гегеля, который признавал в основе всего сущего чисто логический процесс, отрицая всякое бытие вне понятия, приводит в конце концов к своей прямой противоположности — философии иррационального, бессознательного. Действительно, существенное отличие разумного процесса от неразумного заключается в целесообразности первого. Мировой процесс, поскольку он отличен от идеального, чисто логического процесса, имеет своим началом иррациональный и бесцельный акт. Такое заключение и было высказано немецкими философами, следовавшими за Гегелем. Если, по учению Гегеля, «все существующее разумно», т. е. все сущее, как мыслимое, определяется понятиями разума, — то самое бытие, самая действительность того, что соответствует этим понятиям, не определяется никакими понятиями или, точнее, не сводится к понятию. Пусть сто действительных талеров, по своему понятию, не отличаются ничем от ста талеров, существующих в голове философа: первые отличаются от вторых своим бытием [15]. Мир, существующий в понятии всеведущего Разума, отличается от действительного мира бытием этого последнего. В этом смысле можно сказать, что все существующее, все действительное — неразумно, т. е. иррационально, поскольку оно действительно существует. Это положение отчасти высказал уже Шеллинг в последний период своей философии; но с наибольшею резкостью его выразили пессимисты — Шопенгауэр и Гартманн [16]. Последний прямо указывает на это положение как на прямой результат немецкого идеализма, мало того — философии самого Гегеля. Пусть мировой процесс имеет конечную цель — возвращение от природы к духу, или самосознание абсолютного духа в человечестве; пусть этот процесс разумен, провиденциален, по своей цели, по своему концу: во всяком случае он предполагает не только бессознательное, но прямо иррациональное начало, то «отпадение идеи от себя самой» [17], о котором говорит Гегель, или попросту акт слепого бессознательного произвола, начинающий без всякого достаточного основания скорбную драму мирового процесса.
Но реальная действительность отличается от понятия не одним только «неумышленным» иррациональным бытием. Она отличается от него своею чувственностью и своею конкретной индивидуальностью.
Еще в древней философии Аристотель поднял вопрос об отношении реальности к понятию. Понятие, по своей логической форме, есть общее понятие; реальное существо или вещь есть нечто индивидуальное, конкретное. Таким образом, понимается, мыслится только общее; действительно существуют только единичные, конкретные существа. Этой индивидуальностью или конкретностью всякое реальное существо отличается от своего отвлеченного понятия. Реальное существо есть нечто большее, чем простая мыслимая возможность, и постольку оно не покрывается никаким понятием — точно так же, как оно не исчерпывается никаким представленном.
Пусть с точки зрения отвлеченного эмпиризма — точно так же, как и с точки зрения отвлеченного идеализма, такое независимое от нас, самобытное «реальное существо» представляется лишь предположением, и притом совершенно «трансцендентальным» предположением, т. е. таким, которое выходит за пределы нашей отвлеченной мысли и нашего субъективного чувства: это показывает только, что наш познающий дух в своей познавательной деятельности не ограничивается одним субъективным чувством и отвлеченным мышлением. Внешняя реальность, т. е. мир реальных, отличных от нас, живых существ и вещей, не сводится к нашей мысли и чувству и не может быть выведен из них путем какого-либо умозаключения. Реальность необъяснима без реальности: она дана нам, она воспринимается или предполагается нами как предмет веры. Мы не хотим, однако, предрешать здесь вопрос о ее восприятии, к которому мы еще вернемся. Здесь же мы можем вполне ограничиться доказательством того тезиса, что предположение такой реальности есть необходимое предположение (не вывод) всей нашей мысли; и притом, как мы увидим, это такое предположение, которое обусловливает и a priori.
Итак, мы как бы вновь возвращаемся к дуализму. Мир, как совокупность реальных существ, отличается от всякого возможного, логического построения мира (хотя бы даже такое построение было совершенно истинным). Действительность отличается от идеи своей чувственностью, своей индивидуальной конкретностью, своей, независимой от нее, самобытною реальностью. Поэтому естественно, что панлогизм Гегеля сменился, при возрастающих успехах изучения действительности, сенсуалистическим эмпиризмом и материалистическим реализмом. С другой стороны, как мы видели, и самый этот реализм неизбежно приводит нас к идеализму, поскольку сущее — все равно, являющееся нам или мыслимое нами — неизбежно получает в нашей мысли чисто логические определения, определяется идеально.
Таким образом, мы полагаем, что антиномия между логическим идеализмом и эмпиризмом лежит глубже философии Гегеля. Как нам кажется, корень ее заключается в самой человеческой мысли — во внутреннем противоречии, присущем всем нашим понятиям, ибо всякое понятие, взятое в своей отвлеченности, заключает в себе противоречие с тою конкретною действительностью, от которой оно отвлекается. Гегель возвел отвлеченное мышление в абсолютный принцип философии: его система есть классическое выражение этого принципа и потому в своей цельности не допускает каких-либо существенных изменений. Большинство «поправок», внесенных последователями Гегеля в его учение, не исправляя его основного недостатка, только искажают его стройность, его единство. Если бы отвлеченная мысль могла быть абсолютным принципом философии, система Гегеля была бы абсолютной системой.
Но, на самом деле, наша мысль истинна, положительна только в своем возможном (или действительном) отношении к сущему, которое дано ей или неизбежно предполагается ею. Понимаемая отвлеченно, т. е. вне такого отношения, она, очевидно, может быть только ложным, расплывающимся призраком действительности. Если «вне мысли ничто не мыслимо», если все сущее понимается только мыслью, то, с другой стороны, самая мысль в своей отвлеченности по необходимости противополагается сущему. Отсюда то противоречие между формой и содержанием, которое мы наблюдаем во всякой отвлеченности; отсюда противоположность конкретных вещей или существ отвлеченным идеям: вещи противополагаются понятиям.
Этим объясняется основной недостаток философии Гегеля, а также и основная особенность его метода, — то возведенное в принцип противоречие, посредством которого движется его диалектика. Этим же объясняется и ошибка тех критиков Гегеля, которые, подобно Шеллингу, отвлеченно противополагали идеальное и реальное начало, — идею и реальное бытие: ибо они так же ошибочно отправлялись от абстракции, принимая отвлеченную идею за нечто абсолютное и противополагая ей трансцендентное «сущее», как «вещь в себе», абсолютно иррациональную, чуждую и внешнюю мысли.