Широта образования Луизы Лабе объясняется не только тем, что ее отец имел для этого достаточные средства, не только талантливостью самой поэтессы, но и особой атмосферой, которая отличала Лион от других городов и провинций Франции.
Будучи еще с XV столетия промышленным центром на торговом пути, связывающем Италию с остальными французскими провинциями и с другими европейскими странами, Лион воспринял и итальянский стиль жизни, будь то градостроительство или оформление книжных изданий, одежда или педагогические идеи. Луиза Лабе и была воспитана на манер знатных итальянских женщин, к образованию которых в Италии той поры предъявлялись почти те же требования, что и к обучению мужчин[354].
Помимо увлечения литературой Луиза Лабе особое пристрастие питала к музыке и пению. В своих воспоминаниях лионец Антуан дю Вердье писал, что поэтесса "очаровывала своих друзей как пением, так и игрой на разных инструментах, в чем ее искусство было очень утонченно"[355]. Не случайно в "Споре Безумия и Амура" она говорит о музыке как верховном искусстве, и, казалось бы, вполне каноничный для лирики Возрождения зачин XII сонета Луизы Лабе:
имеет под собою вполне реальную почву, ибо именно лютня была ее излюбленным инструментом.
Образование Луизы Лабе как бы реализовало ту программу воспитания, которую изложил (правда, имея в виду лишь воспитание юношей) Рабле в своем романе "Гаргантюа и Пантагрюэль" (кн. II, гл. 8). Напомним, что Рабле особое внимание обращал на занятия музыкой, затем — на знания греческого и латинского языков, а кроме того, и на необходимость разного рода гимнастических упражнений. Такое совпадение педагогических идей Рабле и направления воспитания Луизы Лабе позволило даже некоторым исследователям утверждать, что отец Луизы не без влияния автора "Гаргантюа и Пантагрюэля" решился на столь экстравагантное для лионского буржуа воспитание своей дочери[356]. Действительно книга Рабле была чрезвычайно популярна в Лионе, где она, будучи впервые издана в 1532 г., затем неоднократно переиздавалась (1533, 1534, 1542). Программа воспитания, изложенная в ней со ссылками на античные авторитеты сообразно "культу Древних" эпохи Возрождения, существенно подкрепляла педагогические идеи, пришедшие из Италии. Однако полноту и блистательность осуществления этой программы все же следует поставить в заслугу прежде всего самой Луизе Лабе, отважившейся на столь необычный для своего окружения "педагогический эксперимент".
Независимость и самостоятельность Луизы Лабе обнаружили себя и в самом характере отношения ее к усвоенным знаниям. В пору, когда с легкой руки Дю Белле и Ронсара, реформаторов французской поэзии, создавших знаменитую Плеяду, принцип "подражания Древним" утверждался за счет небрежения отечественной традицией, Луиза Лабе, как о том свидетельствуют ее сочинения и о чем мы более подробно еще будем говорить, с должным вниманием относилась к поэзии трубадуров и труверов, Вийона и Карла Орлеанского, к наследию "великих реториков" (Жан Мешино, Жан Лемер де Бельж), к средневековой латинской прозе и к сочинениям своих современников — Маргариты Наваррской, Бенавептуры Деперье, Клемапа Маро, Рабле. Не будучи захвачена "авангардизмом" Плеяды конца 40 — начала 50-х годов, она равно насыщала свой ум и поэтическое воображение национальной и иноязычной словесностью. При этом она как бы ранее других увидела ту опасность для поэта "педантичного знания" (против которого Дю Белле, один из вождей Плеяды, сам ополчится позднее, в конце 50-х годов[357]), т. е. такого знания, которому присуще рассматривать энциклопедизм как самоцель, тогда как эрудиция — это лишь путь для самопознания и самовыражения[358]. В этой связи своим ироническим замечанием в "Споро Безумия и Амура" о том, что "Господин мудрец будет пребывать совершенно одиноким со своей мудростью" и что у него будет полная возможность "сельского уединения" (см. с. 65-66 наст. изд.), Луиза Лабе вступала в явную полемику с идеей "ученого поэта", предполагавшей жертвенный аскетизм, необходимость уединения, отказа от радостей жизни, т. е. с программой воспитания поэта изложенной в манифесте Плеяды — "Защите и прославлении французского языка" Дю Белле[359].
354
См.: Dialogo di Lodovico Dolce, delta institution delle Donne... Vinegia, 1545; Rodocanachl E. La femme italienne de la Renaissance. P., 1907. P. 43-46.
357
В одном из своих стихотворений 1558 г. Дю Белле писал: "Je hay le scavoir pedantesque" ("Я ненавижу педантичное знание").
358
Об этом на закате Возрождения напишет в своих "Опытах" великий Монтень, подчеркивая, что "удовольствие от книг" не должно мешать изучению "науки самопознания" (Монтень Мишель. Опыты. М., 1979. Кн. I-II. Гл. X. С. 357).
359
Так, рисуя подвижнический путь, на который должен встать поэт, дабы овладеть "доктриной", т. е. ученостью, Дю Белле писал: "Кто хочет в творениях своих облететь весь мир, должен долго оставаться в своей комнате; а кто желает жить в памяти потомства, должен как бы умереть для себя..." (Du Bellay. Deffence et Illustration de la langue franjoyse. P., 1946. L. II, 3).