Что бы там ни было, не могу без величайшего негодования вспомнить о его странной неблагодарности, не могу также не удивляться испорченности его вкуса и суждения; в такие молодые годы он, с общего согласия людей, облеченных властью по закону, удостоен отечеством чести, какая никогда еще не оказывалась такому юноше, чести, которой всегда гордятся даже старые люди; по этому началу он мог быть уверен, что от него не уйдут ни первые места, ни влияние, какое только возможно в республике для гражданина; забыв все эти благодеяния, забыв все расположение, проявленное к нему, все доверие, ему оказанное, забыв всякое благоразумие и совесть, он мог после этого сделаться другом и советником тирании, стать ее орудием, помочь тирану придавить отечество, перед которым мессер Франческо нес все обязанности наравне с прочими гражданами, и особую обязанность, столь же редкую, как редка оказанная ему честь; для него оказались дороже благосклонность и величие, которые могли дать ему во Флоренции тираны (нельзя добиться его, не сделав низости, не подвергнув себя опасности, не чувствуя постоянных и горьких укоров совести), чем те отличия, которые он мог получить от свободного города, безопасные, приносящие славу и дающие неиспорченному человеку бесконечную удовлетворенность души.
Не могу вспомнить об этом без огорчения. Я ненавижу твои пороки, меня страшит опасность, грозящая нам всем от тебя, но зла я тебе не желаю; наоборот, помня, что все мы люди и граждане одного отечества, помня наше общение с тобой в прошлые времена, я чувствую скорбь и сострадание к тебе, когда думаю, что твоя природа и злые задатки оказались в тебе так сильны, что все дары, которые я признаю в тебе, дары обильные и великие, ум и красноречие употреблены тобой во зло; имея возможность быть одним из редких украшений нашего города, стоять на вершине славы, быть для каждого желанным авторитетом, пользоваться невиданным благоволением сограждан, ты из плохо рассчитанного и ложного стремления к власти предпочел стать орудием гнета и унижения отечества, врагом всех граждан, сделаться, если можно так сказать, ненавистным самому себе и в конце концов загубить себя в памяти людей.
Однако перейдем к другим его делам.
По возвращении из Испании он был самым милостивым образом принят пришедшим тогда к власти Лоренцо Медичи[282], которого он никогда не видел, и удостоился от него таких почестей и знаков доверия, что это не без оснований усилило подозрение тех, кто раньше сомневался в том, что мессер Франческо, будучи послом, продал нас и изменил нашей свободе. Он был сейчас же назначен членом коллегии семнадцати, в которой сидели самые близкие друзья Медичи, наиболее ими почитаемые; он получил все отличия, которые мог получить по возрасту, приглашался на тайные советы, куда допускались только самые избранные, причем все были старше его по меньшей мере на двенадцать или на пятнадцать лет; не было просьбы за братьев, родных и друзей, в которой ему бы отказали. Какова была тогда его жизнь, какими средствами сохранил он благоволение и милость тирана, – этого точно знать нельзя; ведь в такие времена все делается обычно не в советах и не всенародно, как это происходит сейчас, – дела вершатся частным образом, в отдаленных покоях, с глазу на глаз, и лучше всего познаются по их последствиям. Можно сказать, что приглашение мессера Франческо по возвращении его из Испании в число ближайших друзей Медичи произошло по ошибке; однако постоянные дальнейшие почести, все новые ежедневные знаки любви и благоволения, явно показывают, что его считали другом и человеком, полезным для тирании, а ни на что другое тиран не смотрит; он занят единственно тем, чтобы проникнуть в мысли людей, и приближает к себе тех, кто покажется ему человеком надежным и желающим его величия. Итак, надо сказать, что Медичи нашли мессера Франческо. Поэтому, пока он был во Флоренции, они не только оказывали ему почести, о которых вы слышали, но очень скоро, без всяких просьб и мыслей о том с его стороны, послали его губернатором в Модену; способствовали этому все и в Риме и во Флоренции, так как, благодаря тем же приемам, он был в милости у всех, особенно у мадонны Альфонсины, дамы, как мы все знаем, ненасытно жадной и честолюбивой, которая его на это место предложила и всегда к нему благоволила. Что каждый любит себе подобного,– это величайшая правда, которая достаточно доказана тем, что мессер Франческо заражен честолюбием и жадностью, а дама эта – настоящий источник и образец того и другого.