В то время как столкновение толстовских убеждений Гомолицкого с «активизмом» группы Философова получило в этом отрывке совершенно точное отражение, «немота протоколиста» сильно преувеличена: молодой поэт участвовал в собраниях Литературного Содружества и осенью 1931 года выступал на страницах За Свободу! чаще, чем кто-нибудь другой. Его, новичка-провинциала, приняли в Содружестве и в газете наравне с «ветеранами». Так, он был привлечен к мероприятиям, отмечавшим десятилетие со дня гибели Гумилева. Выступая 20 сентября с докладом в Литературном Содружестве, Нальянч задался вопросом о том, почему растет посмертная популярность Гумилева среди молодежи, и предположил, что это объясняется «извечной тоской человека по сильной личности, по мощному характеру». Если в его толковании гумилевской поэзии преломлялись идеалы «активизма», то Гомолицкий выдвинул другую ее интерпретацию. Отвергнув ходячее противопоставление «поэта-пророка» Блока «мастеру» Гумилеву, он настаивал на том, что «во всем строе души Гумилева есть что-то ангельское, неземное», что это «душа-христианка» – и именно в этом «главное очарование» поэзии Гумилева; в его случае лермонтовский демон, «изгнанный дух», «возвращается в семью ангелов, мир становится Богом, а Бог миром»260.
Стихотворения Гомолицкого, помещенные на страницах За Свободу! в те недели261, отличались от других поэтических материалов в газете медитативной углубленностью, обращенностью к внеличной, универсальной проблематике, сгущенностью и сложностью построения лирического высказывания. В них автор отходил от декларативности и мистической «герметичности» «Дуновения» 1926-1928 гг. Вновь проявилась готовность к разработке гражданских мотивов, при том что сами темы, конечно, отличались от разрабатывавшихся в 1929-1930 гг. Стоит сравнить, в связи с этим, стихотворение «Памяти Бориса Буткевича» (13 сентября) с ранее напечатанным во Временнике Ставропигийского института стихотворением «Памяти Исидора Шараневича»262. В обоих случах наблюдается слияние «гражданской» и литературной проблематики. В обоих случаях импульс к созданию приходит извне – от редакции газеты сейчас, от Ставропигиона прежде – и образует перекличку с «нелирическими», научными или литературно-критическими сочинениями, помещенными по соседству со стихами. «Внешний» толчок оказывается поводом для широкого обобщения, осложненного личными размышлениями или признаниями с отчетливо ощутимым автобиографическим подтекстом. Этот потенциально-«автобиографический» элемент в стихотворении «Памяти Бориса Буткевича» (опирающийся на статью Философова263) раскрывается при сопоставлении стихотворения с обстоятельствами жизни Гомолицкого в Варшаве. Смерть писателя-прозаика в молодом возрасте, на чужбине, в марсельском госпитале, без денег и документов, жизнь его «в аду», «на самом дне», с обездоленными и забытыми, как он сам, в полном бесправии и нищете, – позволяли газете За Свободу! вновь поднять вопрос о трагическом положении молодого поколения эмигрантской интеллигенции, о равнодушии «литературных генералов» к «нашим литературным низам». Гомолицкий, который в столице оказался, как Буткевич, бездомным, оторванным от родного гнезда, обреченным на тяжкий физический труд, – в своем стихотворном некрологе возвращается к проблематике «насилия», «ненависти» и «любви», обсуждавшейся в Литературном Содружестве и в газете, и в заключительных строфах выдвигает новые моменты в этом разговоре: