Формальный попался мужчина. И военных, видно, не уважает. Чего с ними чикаться — бегут по всем фронтам.
— Сколько штрафу-то? — спросил. Может быть, отвяжется. А тот на скамейке место занимает и с керосином протирает:
— Нехорошо ездить без билета. А еще военный, командир…
— Сколько штрафу-то?
Народ происшествием заинтересовался.
— А я специально, — воспитывает контролер, — с вас штраф брать не буду. Чтобы стыдно было.
— Советую, товарищ контролер, штрафом ограничиться. И перед вами мне не стыдно, и думаю, ни перед кем стыдно не будет.
— Ну, если вы до такого дошли, тогда платите штраф.
— Вот это разговор! Только денег у меня с собою нет. В казарме на рояле оставил.
Контролер плюнул и ушел, а народ развеселился. И тогда вдруг горько стало и за штурмана, и за Васильева. Не ездить им больше в пригородных поездах. Не слышать смех человеческий.
Солнце уже закатилось. Садился с выключенным мотором. Предполагалось, что, если приземлится чужой самолет, например транспорт с диверсантами, их уничтожит вон тот белобрысый красноармеец в обмотках с трехлинейной винтовкой, туго соображающий, откуда взялся этот «У-2» с нахальным пилотом. Привыкая к тишине, прошел мимо Длинного Карабина, как про себя окрестил караульного бойца. Путь через поле к командирскому домику показался длинным и скучным.
— Я предложил бы тебе чай, — сказал Махонин, — но тебе мои сухарики, как слону дробина.
— Я летал без бортового пайка, — сказал Чугунов. — Мне его, насколько помню, никто и не предлагал. Это о заботе. А вообще, товарищ капитан, вы угадали, мне бы поскорее заправиться и до койки добраться, прежде чем получу новое задание.
Они почти ровесники. Авиация сделала их близнецами. У них общие воспоминания, хотя впервые увидели друг друга меньше месяца назад. У них общие образцы для подражания и одинаковая манера выражаться — о себе говорить только обиняком. Они прежде всего летчики, а потом уже звания, должности. Чугунов — классный летчик, таким его знают многие. Он может говорить с командиром полка на равных. Это его право. И Махонин знает о том, что его собственный авторитет определяется тем, как ведет он себя в воздухе. Чугунов не докладывает, а рассказывает. Ему не нужно излагать свои впечатления и переживания, потому что впечатления и переживания входят в технику выполнения задания. Но каждый летчик без труда переводит условия полета и маневры пилота на язык впечатлений и переживаний. Чугунов закончил.
Капитан смотрит на занавешенное окно.
— Как началась война, никому не объявлял благодарность… — Капитан продолжает думать. Скрипит пол, за фанерной перегородкой шуршит бумагой связист. — Лейтенант Чугунов! — свою короткую фигуру Махонин пытается сделать иллюстрацией к уставу строевой службы. — За умелое и мужественное выполнение ответственного задания объявляю вам благодарность.
Покачиваясь, летчик тоже изображает некое подобие строевой стойки:
— Спасибо, товарищ капитан.
Ответ вольный, но они друг другом довольны.
— В двух словах, как там?
Что делал и что видел он там, где отступают и откуда почти никто не возвращается? Помогал поиску частей: штабам корпусов найти свои дивизии, дивизии — свои полки. Сбрасывал вымпела, пакеты, приземлялся и взлетал где попало. Видел колонны войск, похожие на похоронные процессии, измученные маршами, бомбежками, бестолковщиной. Он запомнил капитана, которого должен был судить трибунал за то, что его рота оставила свои позиции где-то на Двине. И его возили с собой, потому что отступали и трибунал где-то затерялся. Можно ли считать его виновным, когда свои позиции без приказа покинули армии, — целые фронты продолжали отступать? И капитан, и трибунал не более песчинок, подхваченных ветром. Но если хаос не остановить, то его нужно, по крайней мере, осудить и заклясть. Если всех виновных не наказать, то все-таки нельзя допустить самой мысли, что нет виноватых.
Давно ли думали о войне так: не будь ее — не совершить славных подвигов, не показать в газетах мужественных лиц героев. Не будет войны — и не совершиться в жизни справедливости. Но он видел полк, уничтоженный на марше: шли по шесть в ряд — так и легли. Со славой или в бесславье погибла пехота? Говори что хочешь. Говори со славой — и это правда, шли в бой, труса не праздновали. Говори без славы — тоже правда: врага в глаза не видели. Еще до славы и бесславья нужно доехать, домаршировать, доползти. Вот как война пошла. И он на своей фанерке не воевал, а шмыгал, как вор, накрытый ночью.
— Хуже не бывает… Я не полководец. Но каждый… — Чугунов теряет спокойствие — спрашивает: «Где наша авиация? Куда вы, дорогие соколы, заховались?» Как пехоте ответишь! Отвечал. «Со мной, братва, не пропадете. В моей фанерке ни снаряд, ни пуля не застревают. Чудо — аппарат! А главное, невысоко летает…» На летчиков не в обиде, а на тех, кто повыше. За хвастовство, за липу, за якшанье с фашистами. Но, капитан, это уже по части комиссара… А я вижу, у нас перемены?