Чугунов дает прозвища по Куперу и Майн Риду. Брат говорит: чего ты ерунду-то читаешь. Есть такой писатель Оноре де Бальзак, его даже Маркс рекомендует читать.
Таскает с тех пор роман про папашу Гранде и его дочку. Скучный папаша. И что в описании жизни скупердяя Карл Маркс выдающегося нашел! Чего-то, значит, я еще не уловил. Может быть, суть дела в конце книги откроется. Около барака разговоры и смех. Поздоровался официально. Летчики расступились.
Барак стандартен. Такие он видел в Кулундинской степи и за Полярным кругом. Бараки — это большие поспешные планы и скудость. Пара расторопных плотничьих бригад за пару месяцев поставят поселок на тысячу человек. И, как везде, — топчаны, длинный дощатый стол с кое-как обструганными досками и печки-сушилки. На столбе пристроено зеленое зеркальце, какое найдешь в любом мужском общежитии, никогда не магазинное: то с автомашины снятое, то осколок, кое-как заарканенный в самодельную оправу. Половина топчанов пустует. Его место никто не занял. На подушке полотенце, которым он, кажется, так и не успел еще попользоваться до вылета на фронт. Стал раздеваться. Носки прилипли к ступне. «В баньку бы, в баньку!..» Подошел старший лейтенант. В прибывшей эскадрилье «пешек», оказывается, не только молодняк.
— Командир полка говорил, что кто-то должен вернуться с фронта. Это вы летали на фронт?
— Ха, — отозвался без улыбки Чугунов, — значит, до вашего прибытия я у него оставался единственным пилотом!
— Самоцветов, — представился летчик. — Вы как, на «ПЕ-2» летали?
— Я инструктировал полеты. А теперь, старлей, позволь мне взглянуть на жизнь с другой стороны.
— То есть?
— Уснуть.
Но уснуть не удалось. Авиаторы приходили и уходили. Вчерашнюю курсантскую бурсу одергивали один-два голоса. Тишина, скрип топчанов, и снова кто-то взрывается смехом. И опять суровые наставления из темноты.
Чугунову кисти своих рук кажутся непомерно большими — так всегда после многочасовых полетов. Мышцы тянут натруженную спину. Самое навязчивое — земля: бежит стремительно под самолетом, а спасение одно — лететь вот так, чуть не касаясь колесами луговых трав, и тогда деревья вслед за тобой вскипают, задетые пропеллерным воздушным потоком. А вот уже не земля, а речная стремнина, не самолет, а твой поплавок на перекате, где играет плотва. Смотри в оба, если хочешь подсечь рыбешку. Опять земля, видит немецкую колонну: тяжелые понтоновозы, сотни грузовиков с мотопехотой, тягачи с орудиями, а вот и танки, и мотоциклисты. И ни одного выстрела, ни одной заминки — змея все дальше вползает в страну. И снова искрит в глазах речная стремнина.
— А что это за лейт? — слышит приглушенный голос.
— В нашем училище инструктором был. Помнишь, тебе рассказывал, как меня отстраняли от полетов. Я еще рапорт писал… Так это он меня отстранял. Лютовал как контрик. Ребят до слез доводил. Многие рассчитаться с ним обещали…
— Фамилия какая?
— Чугунов.
— Я про него слышал, — зашептал третий голос. — Это он заставлял перед полетами курсантов плясать?.. Мне так рассказывали, доложит курсант: «К полету готов!», а Чугунов ему вопрос: «Плясать умеешь?» Тот: «Парнем был — приходилось». Инструктор: «А так умеешь?» — и присядку, к примеру, показывает. А тому что стоит присесть. Чугунов «А с коленцем?.. А гоголем, гоголем пройдись… А в два притопа?» — Чугун пляшет, показывает. Курсач за ним. Чугунов «Барыню» запевает: «А так?.. А так?» Руководитель полетов бушует: что там за цирк! А Чугунов курсача заводит. Сам за барыню ходит. Пилоткой, как платочком, отмахивает. Курсачу смешно. Стих найдет — пляшет. Чугунов вдруг: «Смирно!» Глаза злые: «Вы почему, курсант, на полеты явились, как на похороны! Вам что, авиация — мачеха! Да какое вы имеете право идти в воздух с кислой физиономией! Вы думаете, у экипажа нет другого дела, как ухаживать за вашей бабьей меланхолией! Запомните раз и навсегда: все великие летчики — все! — шли в полет как на праздник. И еще запомните: мандраж и растерянность — продукт уныния… А теперь по местам! Посмотрим, петь в небе вы умеете или нет». И пошло. Как явится курсант с унылой физиономией — пляши «Барыню». И пока не приучались идти в полет с веселой рожей, Чугунов не отступал. И выучил.
— А правда, что если он начнет летуна по имени-отчеству называть, — считай, тому хана — не сейчас, так потом гробанется?