— Так вот, диалектика нам нужна только в одном случае. Когда в голове у нас одно соображение, как бы порубать, это не диалектика. И когда четыре «мессера» сбивают один «ТБ», ее здесь тоже нет. Диалектика нужна, Свиридов, когда перед тобой сложное явление. Понял?
— Сложное явление! — торжественно поднял палец перед носом Свиридова Аганесов.
— А война — явление сложное. И почему мы отступаем, и почему нас крошат на аэродромах и гибнут летчики, а среди них такие летчики! — мы же в это время ведем разговоры о том да о сем, — тоже диалектика. Если бы нам сейчас дали две тысячи «Петляковых» и три тысячи «лаггов», немцев на Днепре не было бы. Но, когда мы получим эти тысячи, может получиться так, что не останется ни одного стоящего летчика. Я знаю, как трудно произвести на свет хорошего летуна.
— Так вы что, предлагаете не летать?
— А почему, Свиридов, я начал с тезиса о дураках?..
Эскадрилья хохочет, смеются и те, кто мало что понял, разве то, что штурману крепко надрали уши. Чугунов взял оппонента под локоть и повлек в столовую.
Столовая выглядит, как в старые мирные времена: на столиках белые скатерти и графины, каждому ложка и вилка. Официантка — Надя, на ней передничек и кокошник, как из приличного ресторана. Надя ставит на край стола поднос с тарелками. На маленьком подвижном личике блестят карие глаза. Еще до вылета на фронт он придумал ей прозвище — Доброе Утро.
— Товарищ лейтенант, где вы пропадали? Я несколько раз у капитана спрашивала.
— А что, интересно, Махонин отвечал Доброму Утру?
— Выполняет задание.
— Могу доложить, — Чугунов прикладывает палец к виску, — задание выполнено.
— Вы могли бы ко мне относиться серьезнее.
— Ах, Надя, что поделать — у нас вся семья была веселой.
Чугунов исчерпал свои способности вести светский разговор. Он думает о Насте, которой обещал каждую неделю сообщать, хотя бы «жив-здоров», но так ни одного письма ей не отправил; о том, что только у авиаторов такие перепады: только что был в пекле войны, за тобой охотились, как за зайцем, и вот — занавесочки на окнах, вилка слева, ложка справа, и жизнь обычная, похожая на игру, в которой никто не проигрывает.
Входят и садятся за своим столиком начальник штаба Стенин и заместитель командира по технической части. Летчики отряжают к начальству штурмана Галкина, о котором Чугунов лишь слышал, что за день до начала войны от него ушла жена. Галкин возвращается — новостей нет. Чугунов перекладывает в тарелке лапшу с места на место. В гуле речей слышит свои слова «воевать не умеем», «у немцев учиться надо», «так раздеть штурмана»… Чужая беззаботность перебивает тревожные мысли. Будто кто-то в уши шепчет: радуйся, радуйся, пока жив и здоров, потому что день солнечный, потому что нравишься вот этой Наде, еще можешь людей завести — вон как шумят! Но Чугунов сегодня не может сказать ни себе, ни другим ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО, как на заволжском аэродроме.
Жизнь прошла безалаберно. Такого старого лейтенанта, наверно, в воздушных силах больше не найти. И не нужно было обижаться на прозвище «Агрегат», которое привязалось к нему в училище. Он агрегат и есть. И все же от себя никогда не откажется.
Он не откажется от того пацана, который в летнее утро высматривал в небе аэроплан. На берегу реки с удочками они с братом, задрав головы, следили за его полетом, далеким и отрешенным. Старший Петька сказал: «Вот не страшно-то!» — «А чего такого-то. Мне бы дали, и я б полетел!» За эти слова брат схватил Павла за шиворот и стал трясти — не любит старший хвастовство. Помнит свое тогдашнее: «Ну! Не замай!» И неизвестно откуда взявшееся упрямство: да, он полетит, полетит, хотя бы для того, чтоб одержать верх над братом. И полетел, и прислал письмо с фоткой: в летном комбинезоне и в шлеме стоит, опершись на крыло «АНТ-3». Мокрогубый летчик и один из первенцев советской авиации похожи друг на друга. Он любит большие самолеты, в которых, как говорил, «можно жить, а истребитель — не самолет, — аттракцион». Он и сейчас одобряет себя, палящего папиросу за папиросой в ту ночь, когда все решил паровозный гудок на станции. Не говоря никому ни слова, покинул военный городок летного училища, в котором вдруг осторчертело все, и уже через пару часов ехал товарняком к Байкалу. Потом где пешком, где машиной добрался по Монголии до района военных действий.
Глупый, мальчишеский поступок. Но он любит себя за то, что способен был его совершить, за свое спокойствие, с которым в ожидании решения своей судьбы сидел под арестом в глинобитной развалюхе в компании с пауками и сороконожками, за упрямство, с которым на все обвинения повторял: «Я не дезертир. Дезертиры из тыла на передовую не бегут».