— Разрешите выполнять?
Капитан что-то хотел добавить, но лишь коснулся Чугунова своим коротким тяжелым телом и отвернулся.
Долго ли были на КП, а будто полдня прошло. Солнце нещадно палит с белесого юга, кажется, еще немного — и вспыхнет трава невидимым пламенем. Сразу взмокла под гимнастеркой спина, тесен ворот и будто устал. Барак остается слева. Наверно, что-то нужно взять с собой. В его тумбочке бритвенный прибор, «Евгения Гранде», конверты, грамота, скрученная в трубку: по штанге был рекордсменом училища, несколько писем: «Здорово, брат…», «Здравствуй, сыночек Павлуша…» Нет, всё у него с собой. Всё? Что-то все-таки там оставил… Нет. Ничего. Ушла тревога, томившая с утра, потому вдруг и пусто стало. Самоцветов глотает слюну, хочет что-то сказать. Что они могут сказать друг другу. Чугунов не знает летчика Самоцветова, Самоцветов — летчика Чугунова.
«Петляковы» развернуты фюзеляжами к роще. Трава прижалась к земле, кусты взмахивают ветвями, пропеллеры гонят вихри пыли в полусумрак деревьев. Экипажи, взбудораженные неожиданным приказом, облекаются в летные комбинезоны. Тут и оружейники подвешивают бомбы. Пока командир полка отдавал приказ, Стенин загонял всех. Рев моторов покрывает все звуки. Самоцветов что-то хочет докричать в ухо Чугунову. «Вергасов? Какой Вергасов! При чем здесь Вергасов?!..» Ах да, ах, вот оно что! Вергасов, этот посредственный летун, плохой ухажер, вчера должен был ударить безобидную повариху и пойти под суд, чтобы он, Чугунов, мог занять место за штурвалом его «тройки». Так вот какое окончание у «фильма», начало которого он видел вчера через окно раздачи! Не будь вчерашнего инцидента, может быть, стоять ему сейчас на пороге барака и смотреть, как собирается братва в небо.
Чугунов кричит, приказывает, торопит. Экипажи построил в стороне от машин. Некоторые летчики еще не влезли в комбинезоны. Скороговоркой соблюдает ритуал построения: «Равняйсь — смирно — вольно». Излагает боевое задание. Каждую фразу повторяет — порядку речи мешает хаос, бушующий всюду: и здесь, и на фронте, и в головах людей. Повторение помогает собраться с мыслью. Он должен сам пройти по следу собственных слов, чтобы приказ, отданный другими, стал его, Чугунова, приказом. Должен ли он говорить о том, что командование не ожидает их возвращения. Что эскадрилья уже фактически списана с довольствия и что они видят этот аэродром в последний раз. Но нет такой профессии — умирать, все умирают по-своему. В конце концов, его обязанность лишь повторить приказ командования. Дважды повторил: «Задача эскадрильи не исчерпывается разрушением понтонной переправы, главная цель — как можно дольше задержать ее работу. Взлет по достижению готовности».
Вот и всё.
Экипажи стоят с бесцветными лицами. Он мог бы их развлечь любым из тех приемов, которыми подбадривал зеленых курсачей. Но сейчас он не будет этого делать, это было бы тем, что истовые староверы их деревни называли мудреным словом святотатство. Он говорит: если его «тройка» будет выведена из строя, командование эскадрильи переходит к старшему лейтенанту Самоцветову. В случае же выхода из строя Самоцветова его место займет Агапов.
— А если, — кричит Аганесов, — собьют Агапова?
— Эскадрилью поведешь ты, Рустам.
Экипажи назначают преемников дальше. Это уже игра. Летчики обступили и поздравляют последнего командира эскадрильи — Костю Цурикова, самого маленького по росту пилота. Это шутка. Но в воздух теперь пойдут «командиры эскадрильи».
Кабина — духовка. Металл, кожа, резина — все пышет жаром. В новом самолете — как будто надел новую рубашку: весело и осторожничаешь. Теперь его руки, ноги, глаза станут лишь придатками рулевых тяг, штурвала, кнопок, тумблеров, приборов «Петлякова». Штурман сидит у летчика за спиной, они могут при случае дотянуться друг до друга. Место стрелка «на камчатке» — в хвосте за топливным баком. С ним контакт только по ларингофону.