Юрий вскочил на подножку кондукторской будки и закрыл за собой дверь. Когда поезд вырвался из городских кварталов и вскоре запыхтел на возвышенностях Шварцвальда, распахнул дверь и строфу за строфой прочел поэму ветру.
Он поверил — его поэма гениальна.
За Одером Рухин пошел пешком, тут железные дороги строго охранялись от диверсий партизан. Обходил стороной городки и сельские поселения. Его путешествие походило на движение указки по школьной карте Европы, так как он знал название лишь крупных городов и рек. Питался картофелем, который набирал на оттаявших, плохо убранных полях. Ориентировался на солнце. Читал поэму и вел беседы с Олегом Михайловичем.
Олег Михайлович говорил:
«Все думают, что поэт — фокусник слова, о, роковое заблуждение, проданное публике плохими поэтами! К поэту сбегаются вещи! Опять повторю, поэты ничего не сочиняют. Читатели бегут в стихи, чтобы получить вещественность своих жизней назад, ибо их душа полнится лишь ломбардными квитанциями… И поэт ее возвращает. Ибо, когда поэт пишет, ему нужно всё богатство мира. Когда перо выпало — в его руках не остается ничего».
Рухин отвечал: «Учитель, я бегу на солнце, бегу „между вещами“, — так говорите вы. Поэма не отстает от меня, как оводы, преследовавшие бедную Ио. Мне кажется, мы бежим с нею вместе. Я постоянно слышу ее дыхание. И все больше забываю, что я стихотворец».
Однажды его чуть не проткнули штыком, когда он прятался в стоге соломы. На границе Германии с Польшей в него стреляли. Но ему везло. А в лесу за Вислой поэта приговорили к расстрелу.
Рухина задержал польский бродячий отряд, где от каждого офицера пахло одеколоном, а от солдата — водкой. Они были против немцев и против русских. Это были самоуверенные детдомовцы войны. Как они не понимали, что их werden sie zermalmen — расплющат. Рухин говорил с ними на правильном польском. Юность бабушки Юрия прошла в Вильно, затем в Москве преподавала польскую литературу в университете; вместе с внуком прочла всего Мицкевича и кое-что из Пшебышевского и Сенкевича.
В то, что беглец о себе рассказал, командиры отряда не верили. И решили, что расстрел в таком случае уместен.
Но уже тогда в котомке он носил бутылку французского коньяка: тот вагон, в котором он добрался до Одера, был набит ящиками вина. Изучив этикетку на бутылке, поэт мысленно обратился к Учителю и получил ответ, что такой презент будет им принят благосклонно.
Командиры отряда уже приняли решение относительно задержанного и объявили ему об этом. Но прежде хотели узнать, что за бутылку, старательно завернутую для сохранности в тряпье, нашли у него в котомке, — что в ней такого, что он отказывался с нею расставаться.
Со слезами восторга Рухин стал рассказывать о своем замечательном Учителе, великом поэте, о своей надежде доставить ему приятное своим подарком.
Командиры были озадачены. После страстной дискуссии они поверили, что и сейчас где-нибудь может существовать великий поэт, а великий поэт — совсем другое дело, великие поэты играют в совсем другие игры. Так сказал пожилой усатый поляк, пользующийся среди командиров авторитетом. Они сказали Рухину: «Пшел как хошь».
Рухин снова завернул коньяк в тряпьё и удалился, как удаляются из антикварного магазина с вещью, которая оказалась слишком дорогой.
Половину Польши Рухин прошел на исходе зимы. Потом фронт океанским валом прокатился на запад. Утлой лодчонкой его кружило на месте — его арестовывали, куда-то направляли, кому-то препоручали, потом три недели пролежал больным в Почаевской монастырской обители. Выжил, ушел из монастыря, забился в поезд, который, узнал, шел на Москву.
Рухин был страшно худ, борода, пустившаяся в рост, делала его стариком. Кондуктор поезда так определил его настоящее и будущее: «Что, дед, в столичную больницу правишь!» Три дня он ехал в трофейном танке, который вместе с другой железной добычей войны везли не то на выставку, не то на переплавку. Когда сошел с платформы, земля закачалась под ногами. Ему стоило большого труда добраться до трамвая, до Арбата.
Юный ученик плакал в садике напротив дома Учителя. Он был не в силах преодолеть последние метры пути. Он плакал и был счастлив: он видел окна Олега Михайловича и там горел свет.