Было заполночь, когда Рухин поднялся. Поражаясь торжественности момента, ступил на лестницу. Старые ступеньки, знакомые дверные таблички, даже исцарапанная штукатурка — все здесь было наделено смыслом. Мир вещей изумил его своим возвращением. Он прошел между каплями дождя, теперь каждая из них бежала по его лицу.
Он знал любовь Учителя к чину, смахнул грязь с брезентовых штанов, одернул полы задирающейся горбом телогрейки. Позвонил.
О, эти шаркающие шаги божества, ироническое покашливание перед тем, как открыть дверь посетителю!..
— Юрочка?!..
Рухин упал бы на грудь поэта, если бы не знал, как тот не любит всё, что случается в театре.
— Прошу, мой друг!.. Я вижу, вы окоченели, как Большая Медведица. Ноги! Ноги!
Рухин, потерявший дар речи, долго топтался в прихожей, избавляясь от своих чеботов, и, наконец, вошел в комнату Учителя, с чуткими подвесками люстры и панцирем черепахи на письменном столе.
— Как поздно вы пришли, мой так повзрослевший ученик… Как непоправимо опоздание! — Олег Михайлович долго маневрировал около своего кресла, как будто на пути к нему он должен был миновать несколько железнодорожных стрелок. Умостился и почти скрылся в облаке трубочного дыма. — Все давно уже закрыто, а я, как на дне колодца, из которого только дух джинна может вознести.
Ученик знал, что Учитель не в духе, когда говорит каламбурами.
— Олег Михайлович! Олег Михайлович!.. — от волнения чуть слышно выговорил Рухин. Он вышел в прихожую и вернулся, неся в вытянутых руках коньяк.
— Ах, каналья! — воскликнул Олег Михайлович, весь погрузившись в созерцание сосуда.
Нет! Вещи по-прежнему сбегались к старому поэту, даже если для этого им нужно было пересечь полмира. Но поэт не всегда верит в их подлинность.
Олег Михайлович открыл бутылку. Наполнил фужер, запрокинул голову…
Рухин глазами пожирал Учителя. Копна его волос поредела и поседела, а голова теперь Юрию напоминала не голову льва, а львенка.
Рука старого поэта еле донесла пустой фужер до стола, он что-то пробормотал устало и отрешенно. Потирая руки и виски, пытался себя взбодрить, но язык не подчинялся, глаза смыкались. Олег Михайлович уснул в кресле, выпятив губы и уронив голову на грудь.
Рухин прибрал в комнате, как делал это когда-то, отыскал тот плед, которым накрывался на кушетке, когда учитель оставлял его ночевать. И погасил свет.
…Утром услышал шлепанье туфель и удивленный возглас:
— Неужели эти мокасины милого юноши так благоухают французским коньяком?..
В складках пледа еще таится ночное тепло. Рухин пытается вспомнить поэму и не хочет поверить, что мог ее забыть.
УБИТ НА ПЕРЕПРАВЕ
Петя на кушетке под толстым халатом. Мать у зеркала, она одевается.
Одевается, как в театр — к тщеславному празднику нарядов и ритуальных манер, как в гости — к чмоканью в щечку и застолью; как на похороны…
В сумочку — платок. Взгляд в зеркало спрашивающий, духи на висок, в ямки ключиц.
У Пети дрожат колени, он свидетель невероятного: мать идет на свидание к убитому отцу, через двадцать лет. Она — видит ее в зеркале — как в лунатическом сне: к ней вернулось волнение и неловкость девочки.
И он присутствует в этом ее сне, он сам становится призраком и любит ту девочку у зеркала, он сам отец себя — и тогда он сам убит.
А может быть, ему дано подсмотреть начальную тайну женщины, которая еще не решила, дать или нет начало новой жизни — и эта жизнь его, Пети?..
Она забывает сказать ему что-нибудь обычное. В пальто и берете удаляется беззвучно, как память. Ушла повторить все сначала.
Петя вслушивается в тишину. Ему кажется, комната колеблется. Он боится шевельнуться, чтобы не разрушить этот порядок хаоса, в котором мать уходит, как хочет, в двадцать-тридцать лет назад. Но когда вернется, ведь всё станет прежним?..
Петр вращается на диване — жарко под шерстяным халатом.
У Пети грипп.
Большое спокойствие пришло сразу. Петя их увидел: мать и отца, идущих рядом. Он знает мудро: вместе они в последний раз.
Гостиница была незнакома Юлии Владимировне. Она поняла, что идет не в ту сторону… 207… 208… 209… — свидание назначено в 201-м номере. Но видела конец коридора и дойдет до его конца и вернется — тогда ей будет спокойнее.
От ходьбы по толстому ковру согревалась, мышцы лица отходили от мороза. У окна на вокзальную площадь повернула назад.
Впереди у открытой двери стоит человек и смотрит. Такой домашний в отличие от других постояльцев гостиницы — в шлепанцах. Там — у 201-го. Не зная зачем, открыла сумочку, спешит. Делает неслышные шаги. Юлия Владимировна рада, что может улыбнуться, легко вытащить из перчатки кисть.