Михаил Иванович откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и вызвал в памяти Юлию Нечаеву. Поставил у стола и заставил снова повторить слова: «Вы хотите сказать, что Нечаев бессмертный…» Несколько раз повторил фразу, разучивая интонации женщины, и на дне, за словами, открыл горечь, потом насмешку. Он проделал операцию проникновенно и, прежде чем сделать следующий шаг, отвлекся — взглянул в иллюминатор — самолет делал едва заметный крен, и земля повернулась каруселью. «До посадки в Норильске осталось пять минут. Пристегните, пожалуйста, ремни», — объявила стюардесса.
Самолет скользил вниз. Он не успел сделать следующего шага. Однако не огорчился, потому что никогда не спешил. Он сказал: «Что же вы, Михаил Иваныч! Решили нас покинуть?» — и улыбнулся. Это должен был сказать не он, а Сушков, его начальник, когда Михаил Иванович подаст заявление об увольнении. И через два часа, когда Михаил Иванович сидел в его кабинете, Сушков в точности повторил эти слова, будто ему ничего не оставалось делать: «Что же вы, Михаил Иваныч! Решили нас покинуть?»
Петя проснулся в середине ночи. На ширме свет и силуэт матери. Слышался шелест страниц.
Ты добрая. Опять читаешь какого-нибудь немца. Знаю, ты больше любишь французов, но тебе хочется быть приятной туристам. Человек из Германии спросит тебя о каком-нибудь писателе — и ты улыбнешься и скажешь, что с его произведениями знакома. И тот улыбнется, ему приятно. У того гордость и патриотизм: вот нашего писателя знают в России. А писатель-то паршивенький! Но ты читаешь их всех, потому что тот немец как раз может любить того самого писателя.
Я бы тоже, наверно, читал паршивеньких писателей, если бы водил туристов. Пусть не думают, что мы невежественные.
Ходят по улицам, как по аукциону — и себя как товар первого сорта, демонстрируют. Вообще глупо из себя всю нацию представлять. Очень глупая нация получается. А немцев не люблю. И не за отца. У меня его как будто и не было. Только гены — и вся «связь времен». Гены не убили. А ты отца любила и хочешь быть туристам приятной. Но если по правде, то я их тоже не ненавижу. А подозреваю. Подозреваю: они думают, что каждый русский должен их ненавидеть…
Греется Петя в свете лампы. Шуршат страницы. Пока мать читает паршивеньких писателей, что может измениться?
Я люблю тебя. Ты охраняла мою свободу, а я боялся опоздать в школу, потом в компании напиться. Я ругал и до сих пор ругаю себя за то, что приводил друзей в гости, ты всегда уходила ради той же моей и моих приятелей свободы. Уходила к сестре и мучалась там, потому что с сестрой вам не о чем разговаривать. Ты другая. А потом у тебя болела голова.
Как я не хотел этой свободы. Я, кажется, ни о чем не мечтал — лишь о запретах. Из-за этой свободы мне казалось, что мы живем не вместе, а только рядом: за ширмой у тебя свой дом. Чем больше свободы, тем меньше ее сам себе оставляешь. Запрет прекрасен. Он где-то в стороне, а ты свободен. И наверно, поэтому тебя люблю. Если не воюешь с человеком, его остается только любить.
Может быть, ничего я так не хочу, как увидеть тебя старенькой, чтобы любить и жалеть, не скрываясь. И перестану бояться за тебя, как сегодня, когда ты уходила… Вот ты и вернулась! Как хорошо ты это сделала! Как легко ты обходишься со временем! Это даже страшно! Не уходи больше назад!
В городе не прописывали. На милицию Михаил Иванович потратил час. Говорил с майором. Высохший от деятельности и табака начальник милиции сочувствовал ему и верил, что проситель его поймет, почему в городе прописывать нельзя: «наедут», «заполнят»… — говорил это, изгибаясь в тонкой талии и округляя сумасшедшие глаза. Он надеялся, что проситель не относится к тем, кто «наезжает» и «заполняет» этот город, и подал, прощаясь, руку.
На улице в лицах встречных Михаил Иванович не увидел ничего особенного. Такие же неособенные стояли за стенами города лагерем, хотя никаких стен не было, как и не было никакого лагеря. Нашествия переменили лицо, не в скрипе тележном орда минует ворота городов — сходит по трапам самолетов, выходит на платформы вокзалов и спешит смешаться с аборигенами, как сделал на улице сейчас он.
В переулке, где в толпе сдавали и нанимали комнаты, Михаил Иванович встал в стороне и ждал. К нему подошла старушка.
— Вам комнату?
Она сама рассказала, что ее комната на третьем этаже, окна во двор, про отопление и том, что ее жилец должен быть одиноким и самостоятельным. Михаилу Ивановичу не пришлось ее уговаривать. Старушка уже догадалась, что он подходит ей по всем статьям.