Но шланг здесь подсоединялся к уху-рту, и что-то циркулировало, и люди смеялись, взмахивали руками, другие гнулись над трубками с вопросительными морщинами.
Юлия Владимировна улыбалась необычной для себя формальной улыбкой. Но трудно было не смягчиться, когда он встал навстречу. Взяла его руку, смутно прозревающего что-то, и повела мимо кабин по шахматному полю снова к выходу. Не держала, но вела.
На улице пошла быстрее, автобус в уме торопила. На лестнице дома воздуха не хватало. Он шел ниже. Этот человек знал, куда идет и кого встретит. С ним поступали честно.
В прихожей Михаил Иванович окинул отставшие обои, велосипед и детскую ванную, подвешенные на гвоздях. Его рассеянность прошла. Пальто заняло место на вешалке, платок перекочевал в карман пиджака. Сказал:
— У вас в квартире живут военные.
Это о шинели на вешалке. Похоже, что здесь ему пришлось как-то. Одернув пиджак, взглянул на Юлию Владимировну так, что в этом взгляде присутствовали и он, и она, и будто бы они готовы.
— Дома? — спросил он, трогаясь с места.
— Входите!
Но Юлия Владимировна заколебалась, потом улыбка, приобретенная ею на переговорной станции, разделила их, и он должен был войти первый.
Ответив незнакомцу, Петя шагнул к матери, как-то не совсем закрыв рот после «здрасте», но встретил улыбку стороннюю; с этой улыбкой она ушла на кухню готовить тосты и кофе. Каждый остался один: и товарищ отца, не спеша переступающий вдоль стены, — он рассматривал книжные полки и фотографии, и мать, возвращающаяся и уходящая, теперь без улыбки, какая-то чужая, и Петя. Он молча снял ватман с чертежной доски и укладывал в стопку эскизы. Ему почему-то не хотелось бы, чтобы из окон дома напротив сейчас кто-нибудь видел их комнату.
Михаил Иванович, почувствовав сопротивление в доме Нечаевых, и подумал: это болезнь. Врачи говорят: стресс, бессонница, невроз и другое — и не видят пружину. Наивные люди сопротивляются, они не принимают течение жизни — и получают болезнь. Надо отдаться тому, что называется законом, «заведенным» порядком, круговоротом природы — «бессмертному круговороту», — так вернее можно сказать! Нет начала и нет конца. И всё всегда есть. Я пришел, молодой человек, я здесь, — и не мучайте себя: «Ах, если бы все было не так, ах, если бы люди были другие?..» И — больны.
На вокзалах диваны с инициалами: МПС — Министерство путей сообщения. Если посмотреть на поддон дивана, на котором вы спите, то там найдете клеймо фабрики, где изготовлены тысячи и миллионы таких диванов, так и под воротом вашей рубашки и пиджака — так на всем. Но можно обмануть себя, сказать: другого такого дивана нет, и рубашка единственная, и день единственный. «Был исключительный день». И снова болезнь и суета. Всего много. Мир состоит из одинаковых вещей. Все люди — близнецы. Михаил Иванович переместился вдоль книжной полки. «Технология металлов», «Математический анализ», «Пушкин», календарь фабрики «Сокол» и дальше: шнур к штепселю, подушечка с иголками, окно на улицу. Сотни окон смотрели в темноту. Михаил Иванович любил высоту. На секунду остановился, чтобы убедиться — машины катятся, люди идут, ветер раскачивает фонари.
Во всем движение. И это обманывает… Я обратил внимание на ступеньки вашего дома, — он, наверно, очень старый?.. Я подумал, сколько наших товарищей с разными мыслями и заботами пользовались этой лестницей. И вот я — стал одним из них.
Михаил Иванович говорил вполголоса, не оборачиваясь, будто сам с собой. Так, наверно, и было. Он просто не заметил, как стал размышлять вслух.
Петя мог связать значения лишь отдельных слов, но интонация голоса гостя подчиняла себе. Он ожидал встречи с несчастным шизофреником или с легкомысленным фантазером, а пришел философ и проповедник с голосом не то из другого времени, когда Пети еще не было, не то из будущего, когда его не будет.
Гость умолк. Он остановился у картины — единственной работы отца, пережившей войну.
На картинке: кривой проулок и лиловые искривленные дома, казалось, кривились от тесноты и тянулись к небу — близкому и темному; и такой же темнотой зияли окна домов. Михаил Иванович никогда не видел таких домов и такой оголенной пустоты в городе. Что-то подстерегающее было в ней. Смотрел и ждал: брось камень в воду — и, как бы ни были далеки берега, — волны послушно придут к ним. Никуда не уйти от простоты смысла жизни.