С конца 1943 года Шестидесятая армия входила в состав Первого Украинского фронта. Еще совсем недавно смолкли громы орудий под Корсунь-Шевченковским, где от крупной группировки войск противника остались кучки пленных да груды обгорелого железа, и в конце января 1944 года двинулось в наступление, нацеливаясь на рубеж Острог, Славута, Шепетовка, правое крыло фронта. Здесь, среди заснеженных перелесков и полей, в белом бескрайнем бездорожье, в те дни вела бои Шестидесятая, где-то здесь, в действующих войсках, находился мой высокий адресат — генерал Черняховский. Утречком, выбравшись из Житомира, как говорится, на «оперативный простор», я встретил на развилке дорог скучающего симпатичного майора. Закурили, обменялись мнениями о погоде.
— Далеко ли топаете? — приветливо осведомился майор, видимо, заинтересовавшись какой-то подробностью в моем не особенно пригнанном обмундировании.
— Откровенно сказать вам, прямо к генералу Черняховскому.
Он почему-то усмехнулся.
— Так, значит, прямиком?
— Прямиком или в обход, еще не знаю. Пока что выясняю адрес.
Симпатичный майор оказался сотрудником Смерша и довольно твердо потребовал мои документы. Командировку рассматривал долго и почему-то дважды взглянул сквозь нее на солнце, как через закопченное стекло. Возвращая командировочное, молвил загадочно:
— А командующий и не подозревает…
— Что еду к нему я?
— Вот именно.
Он недосказал мысль и тотчас смягчился:
— Ладно. Помогу вам. Тем более, что нам по пути. Вот катит какая-то колесница.
«Колесница» оказалась обычной полуторкой, груженной снарядами, и быстро домчала нас в село Понинку, что немного севернее станции Полонное. Майор указал мне на довольно ветхий деревянный двухэтажный дом:
— Спросите здесь. Если, конечно, впустят.
Мне нравился и его сдержанный юмор, и добрый самосад, и я немного одолжился из его кисета. Все же подумалось, как тогда, в редакторском кабинете, примет ли? Симпатичный майор подшучивал неспроста, а редактор, в случае неудачи, конечно, покривится и скажет, что ошибся, не того послал на столь ответственное задание. Внутренне я заранее готовился к «бою» и не собирался отступать, видя главным препятствием адъютанта командующего и, пожалуй, часового на крылечке дома.
Но часовой молча взглянул в командировочное и отдал приветствие движением штыка. Крутая деревянная лестница вела на второй этаж, и шаткие ступени скрипели. Старый этот дом, видимо, ранее был каким-то учреждением, прокуратурой, загсом или Заготзерно, — дверь открывалась в довольно просторную приемную, из которой две другие двери вели в кабинеты, а на стене сохранилась доска для объявлений.
В приемной с левой стороны, в углу, за простеньким письменным столом, перед двумя телефонными аппаратами сидел белокурый, подвижный, быстроглазый майор, просматривая какие-то записи. На его кителе поблескивали боевые ордена. Напротив него, у окна, о чем-то негромко беседовали два генерала, оба — Герои Советского Союза. Вошел полковник, молча положил на стол пакет и вышел. Адъютант быстро поднялся с единственного в приемной стула, кивнул мне, спросил тихо:
— Кто и откуда?
Я положил перед ним все то же командировочное. Мельком взглянув на бумажку, он скорбно поморщился, развел руками:
— Идет заседание Военного совета. Понимаете?
— Понимаю, конечно, и подожду.
— Видите ли, его ждут два комбрига. А только сейчас он приказал подать машину. Значит, уедет…
Я достал из-под шинели пакет.
— Должен передать командующему. И только лично.
Адъютант раздумывал несколько секунд.
— Хорошо. Подождите.
Я вздохнул облегченно: пока все шло хорошо. Где-то близко, словно за окном, ухнул снаряд дальнобойной, и старый дом заскрипел всеми своими скрепами, но адъютант не оторвался от записей, а комбриги продолжали мирно беседовать.
Через минуту их пригласили в кабинет командующего, а еще через три минуты они вышли из кабинета и заспешили вниз по лестнице. Вслед за ними вышел светловолосый, задумчивый генерал-лейтенант, затем седой полковник и третий, в кожанке, чье воинское звание я не успел рассмотреть. Адъютант подал генералу какие-то бумаги, а тот вопросительно взглянул на него и на меня.
— Товарищ с пакетом из Киева. Из редакции, — сказал адъютант. — Говорит, что должен вручить только лично.
Генерал кивнул ему:
— Что ж, зайдите.
Кажется, все складывалось проще, чем я думал, потому что, возвратись из кабинета, адъютант молвил с ноткой удивления:
— Прошу…
Кабинет командующего оказался даже не комнатой — комнатушкой; в ней едва помещались два стандартных письменных столика и пяток стульев. Малое узкое окошко, голые стены, на столе телефон и кувшин с водой.
Черняховский встал, принял у меня пакет, взглянул на редакционный штамп и подал мне руку. У него было крепкое пожатие и, видимо, привычка смотреть прямо в глаза. Тот задумчивый генерал тут же заторопился, взял со стула планшет и вышел. Черняховский скользил глазами по строчкам письма, сдвинув брови; как видно, что-то не понравилось ему в этом редакторском послании, которого я не читал. Рослый, стройный, почти франтоватый, с четкими, правильными чертами лица, с черными, как смоль, бровями, с упрямым и чуточку напряженным взглядом, он был строго красив.
— Вы получили трудное задание, — сказал он, откладывая письмо. — Во-первых, я не даю интервью. Не люблю и не умею. И писать следует не обо мне. Почему бы газете не рассказать своим многочисленным читателям о воинах Шестидесятой? У меня есть герои комбриги, и я дам вам «координаты», и скажу спасибо, если вы напишете о них… Берите ваш блокнот, пишите.
Я раскрыл блокнот.
— Скажите, Иван Данилович, вы слышали такую фамилию? — И назвал фамилию редактора.
Он по-прежнему смотрел строго.
— Да, что-то помнится…
— Это мой «комбриг», редактор. И «комбриг» железный. Ему не скажешь — нет. Получил задание — выполни.
Он взглянул на часы.
— Итак, условимся: вы напишете об одном отличном командире. Впрочем, завтра в десять ноль-ноль он будет здесь, у меня. А пока отдыхайте.
Я еще берег «резервы» и теперь решился двинуть их в дело:
— Разрешите, Иван Данилович, откровенно. Один солдат мне рассказывал, что вы в прошлом грузчиком в Новороссийске работали. Я в прошлом — моряк. Давайте представим на минуту, что вы по-прежнему грузчик, а я — по-прежнему моряк. И я прихожу к вам, грузчику, запросто: «Выручи, брат, по дружбе, иначе спишет меня капитан с корабля». А грузчик отвечает: «Не могу. Не знаю и не умею».
Он усмехнулся:
— И что тогда делает моряк?
— А что ему делать в отчаянии? Он спрашивает у грузчика: «Я был у тебя?» — «Да, был». — «Разговаривал с тобой?» — «Разговаривал». — «Значит, от этого ты не откажешься? И достаточно. А теперь я о нашей встрече такое напишу, что без опровержений тут не обойдется».
Он смотрел на меня пристальным, тяжелым взглядом.
— И вы способны на… такое?
— Способен.
— А если я запрещаю вам это?
— Я подчинен своему комбригу.
Прошли какие-то секунды. Мы смотрели друг другу в глаза. Ночь ему, видимо, выпала бессонная: белки глаз были немного воспалены. Вдруг какая-то прожилка дрогнула в его напряженном лице — и взгляд смягчился. Он засмеялся. Как хорошо он умел смеяться — весело и от души!
— Ну, брат морячок, — вздрагивая плечами, с усилием сдерживая смех, молвил он удивленно, — это значит — «на абордаж»? Это значит — взять командующего в «клещи»? А не много ли вы, капитан, на себя берете?
— Очень немного, товарищ командующий. Только три колонки до подвала.
— Как это понимать?
Я вытащил из кармана газету, развернул, показал, что значат три колонки. Генерал, казалось, уже не слушал: он легонько постучал в стену, и тотчас в двери появился адъютант.
Сердце мое тоскливо екнуло: что они намерены предпринять? Адъютант — сама готовность к исполнению приказа, пристукнул каблуками.
— По вашему вызову, товарищ генерал…
Как-то по-будничному просто Черняховский спросил:
— Где остановился наш гость?