Вскоре после этого Макс и Мертл расстались. Без всякого скандала — разошлись, и все. Думаю, при встрече с ним ей с тех пор всегда становилось немного не по себе, но, насколько я знаю, ему и в голову не приходило, что ей может быть что-то известно. Сейчас, я уже говорила тебе, она больна и жить ей осталось недолго. Мне кажется, если ее попросить, она бы выложила всю правду. Не стал бы молчать и Максвейн, если бы почуял, что на этой истории можно подзаработать. Он тоже еще в городе: так с тех пор и слоняется без дела. За такие сведения Нунен много бы дал. Ну как, любопытная история? Для начала сойдет?
— А не мог Тим и в самом деле застрелиться? — предположил Я. — И в последний момент все свалить на Макса?
— Чтобы этот симулянт покончил с собой? Да никогда в жизни!
— А может, Тима застрелила Мертл?
— Нунен тоже сперва так думал. Но ведь когда раздался выстрел, Мертл была от беседки еще далеко. У Тима на голове обнаружили следы пороха, — значит, стреляли в упор. Нет, Мертл отпадает.
— Но ведь у Макса, ты сама говоришь, было алиби?
— У него всегда есть алиби. Четыре человека подтвердили, что все это время он просидел в баре, в совсем другой части отеля. Помню, эти четверо упомянули про бар несколько раз подряд по собственной инициативе. А ведь в баре были в тот вечер и другие посетители, — они почему-то не помнили, сидел там Макс или нет. А эти четверо по указке Макса припомнили бы все что угодно.
Дина зажмурилась, и ее большие глаза превратились в узкие щелочки с черным ободком. Она пододвинулась ко мне, опрокинув локтем свой стакан.
— Одним из этих четырех, — доверительно сообщила она, — был Каланча Марри. Они с Максом сейчас на ножах, и Каланча только рад будет его заложить. У него бильярдная на Бродвее.
— Этого Максвейна случайно не Боб зовут? — поинтересовался я. — Кривоногий такой, с отвисшей, как у борова, челюстью?
— Он самый. Ты его знаешь?
— Только в лицо. Чем он сейчас занимается?
— Мелкий жулик. Ну, как история?
— Ничего. Может, она мне и пригодится.
— Тогда поговорим о деньгах. — В глазах у нее опять сверкнул алчный огонек.
— Не торопись, малютка, — сказал я. — Давай сначала посмотрим, что из всего этого выйдет, а уж потом будем делить добычу.
Она обозвала меня прижимистым подонком и потянулась к бутылке.
— Спасибо, на сегодня с меня хватит, — сказал я, взглянув на часы. — Скоро пять, а день предстоит тяжелый.
Тут неожиданно выяснилось, что она опять хочет есть. Проголодался и я. Не меньше получаса ушло, чтобы сварить кофе, испечь вафли и поджарить хлеб с ветчиной. Еще столько же — чтобы запихнуть все это в рот, выпить по нескольку чашек кофе и покурить на сытый желудок. Короче, ушел я только в седьмом часу.
Вернувшись в гостиницу, я принял холодную ванну. Это меня немного освежило. Когда тебе сорок лет, джин может заменить сон, но чувствуешь себя после этого не самым лучшим образом.
Одевшись, я сел к столу и сочинил следующий документ: «Перед смертью Тим Нунен сказал мне, что его убил Макс Тейлер. Наш разговор слышал детектив Боб Максвейн. Я дала детективу Максвейну двести долларов и бриллиантовое кольцо стоимостью тысяча долларов, чтобы он молчал и выдал убийство за самоубийство».
Положив эту бумагу в карман, я спустился, еще раз позавтракал, в основном крепким кофе, и отправился в городскую больницу.
С утра к больным не пускали, но, помахав перед носом швейцара удостоверением «Континенталь» и дав всем понять, что дело у меня сверхсрочное и от него зависит жизнь тысяч людей, я все-таки проник к Мертл Дженисон. Она лежала одна в палате на третьем этаже. Остальные четыре койки пустовали. На вид ей можно было дать и двадцать пять, и пятьдесят пять лет: оплывшее, изрытое морщинами лицо, заплетенные в косы жидкие русые волосы.
Дождавшись, пока сестра, которая поднялась со мной, вышла, я протянул больной бумагу и сказал:
— Мисс Дженисон, вы не распишетесь?
Страшными, провалившимися глазами, с набухшими мешками, она сначала взглянула на меня, потом на документ, после чего из-под одеяла к бумаге протянулась бесформенная, толстая рука.
На то, чтобы прочесть тридцать семь слов, у нее ушло почти пять минут. Наконец она уронила бумагу на одеяло и спросила:
— Откуда это у вас? — Голос у нее был резкий, раздраженный.