К нам подъехала та машина, что остановилась в начале улицы. Я огляделся: от пожара было светло как днем. В окнах домов кое-где виднелись лица, но на улице, кроме нас, не было ни души. Издали послышался перезвон колокольчиков приближающихся пожарных машин.
Приехавший за нами автомобиль и так был набит до отказа. Мы набились в него как сельди в бочку, а те, кто не поместился, повисли на подножках.
Проехав по ногам мертвого Хэнка О’Марры, мы направились домой. Первую треть пути мы проехали без комфорта, но и без приключений. В дальнейшем же приключений, в отличие от комфорта, прибавилось.
Из боковой улицы выехал лимузин, двинулся нам навстречу, а затем повернулся боком, остановился и обстрелял нас.
Еще одна машина выехала из-за лимузина и направилась прямо на нас. И опять град пуль.
Мы дрались как львы, но, к сожалению, нас в машине было слишком много: трудно стрелять, когда один человек сидит у тебя на коленях, другой повис на плече, а третий палит из пистолета в дюйме от твоего уха.
Правда, первая наша машина, та, что заехала за кирпичный дом, вскоре подоспела нам на помощь, но и противник получил подкрепление, причем сразу в виде двух автомобилей. По всей вероятности, налет людей Сиплого на тюрьму уже кончился и армия Пита, посланная на подмогу полиции, повернула на нас. Нам пришлось туго.
Опустив раскаленный ствол и наклонившись к Рено, я прокричал ему в ухо:
— Дело дрянь! В машине нас слишком много. Давайте вылезем и будем отстреливаться с улицы!
Рено мое предложение понравилось, и он скомандовал:
— Все лишние — из машины! Вести огонь с тротуара!
Я выскочил первым, украдкой поглядывая на темный переулок.
Толстяк двинулся следом. Нырнув в переулок, я повернулся к нему и прорычал:
— Чего ты за мной увязался? Места, что ли, мало? Вон лестница в подвал — отличное местечко!
Он с готовностью двинулся к подвалу — и был тут же убит наповал.
Я осмотрелся. Проулок, куда я зашел, оказался всего двадцати футов в длину и упирался в высокий деревянный забор с запертыми воротами. Подставив мусорное ведро, я забрался на ворота и очутился в саду с выложенными кирпичом дорожками, потом перелез через другой забор и попал в другой сад, а оттуда точно так же — в третий, где меня заливисто облаял фокстерьер.
Я отшвырнул собаку ногой, перемахнул через очередной забор, запутался в бельевой веревке, пересек еще два сада, услышал за спиной крик из окна, увернулся от брошенной бутылки — и наконец оказался в каком-то вымощенном булыжником переулке.
Выстрелы теперь гремели далеко позади, однако не так далеко, как хотелось бы, и пришлось опять пуститься в путь. Большее расстояние я прошел только один-единственный раз в жизни, да и то во сне — в ночь, когда была убита Дина.
Когда я подымался по ступенькам к двери Элихью Уилсона, мои часы показывали три тридцать утра.
XXV
ШАНТАЖ
Звонить пришлось долго. Наконец высокий, загорелый шофер открыл мне дверь. Он был в майке и трусах, а в руке сжимал бильярдный кий.
— Чего надо? — спросил он, а затем, присмотревшись, добавил: — А, это ты? Чего тебе?
— Хочу поговорить с мистером Уилсоном.
— В четыре утра?! А больше ты ничего не хочешь? — И он стал закрывать дверь.
Я подставил ногу. Он перевел взгляд с моей ноги на меня, подбросил бильярдный кий и спросил:
— Ты что, ноги давно не ломал?
— Я не шучу, — настаивал я. — Мне необходимо поговорить со стариком. Так ему и скажи.
— Без толку. Он как раз вчера предупредил меня, чтобы я тебя не впускал.
— Вот как?! — Я достал из кармана четыре любовных письма, выбрал из них первое, наименее идиотское, протянул его шоферу и сказал: — Передай хозяину это письмо и скажи ему, что с остальными я сижу здесь, на ступеньках. Скажи, что сидеть я буду ровно пять минут, а потом отнесу эти письма Томми Робинсу из «Консолидейтед пресс».
Шофер уставился на конверт, обругал Томми Робинса, взял письмо и захлопнул у меня перед носом дверь. Через четыре минуты он опять вышел на крыльцо и сказал:
— Эй, ты, входи.
Следом за ним я поднялся по лестнице в спальню старого Элихью. Мой клиент сидел на кровати, в одном пухлом розовом кулачке сжимая свое собственное скомканное любовное письмо, в другом — пустой конверт. Седые волосы стояли дыбом, синие глаза налились кровью, челюсть отвисла. Одним словом, он пребывал в отличном расположении духа. Не успели мы войти, как он начал кричать: