На лицах солдат внизу появилась нерешительность, глаза растерянно забегали, однако четверо откликнулись на приказ полковника, стремительно вырвались из шеренги и побежали по лестнице наверх.
«Следовательно, — подумал я, — мой жирный кандидат проиграл! Что ж, ему, может, придется стать к стенке. А у меня есть еще задняя дверь».
Моя рука уже давно сжимала в кармане пистолет. Не вынимая руки я сделал шаг назад и потянул за собой Ромен.
— Подожди! — выдохнула она. — Посмотри!
Исполин с заспанными, как всегда, глазами протянул свою лапу и схватил Эйнарссона за запястье. Одной рукой Дюдакович оторвал полковника от земли и тряхнул им в сторону солдат, стоявших внизу. Другой рукой он помахал бумажкой. Черт подери, я не знал, что тряслось сильнее в его руках — бумажка или полковник!
Прорычав несколько фраз, министр бросил то, что держал в обеих руках, солдатам. Этим жестом он словно хотел сказать: «Вот человек, а вот показания против него. Делайте что хотите».
И солдаты, увидев своего командира поверженным, сделали то, чего от них и ожидали. Они принялись прямо-таки рвать его на куски. Они побросали оружие, и каждый старался добраться до полковника. Задние нажимали на передних, опрокидывали их и топтали. Перед лестницей катался клубок неистовых людей, которые превратились в волков и зло дрались за право растерзать человека, который погиб, наверное, в ту же минуту, как только очутился внизу.
Я освободил свою руку из девичьей и шагнул к Дюдаковичу.
— Муравия ваша! — сказал я. — Мне не нужно ничего, кроме денег. Вот отречение.
Ромен быстро перевела мои слова, и сразу же заговорил Дюдакович:
— Поезд уже готов. Чек вам привезут на вокзал. Вы хотите заехать к Грантхему?
— Нет. Пошлите за ним. Как я найду поезд?
— Я покажу вам, — сказала девушка. — Мы пройдем через дом и выйдем через боковую дверь.
Перед отелем за рулем автомобиля сидел один из охранников Дюдаковича. Мы с Ромен сели в машину. Толпа на площади все еще бурлила.
Пока ехали в сумерках к вокзалу, мы долго молчали. Наконец девушка мягко спросила:
— Теперь ты презираешь меня?
— Нет. — Я потянулся к ней. — Но я ненавижу толпу и суд Линча. Меня от этого тошнит. Не имеет значения, сильно провинился человек или не очень: если толпа против него, то я — за него. Когда я вижу стаю линчевателей, мне хочется одного: оказаться за гашеткой пулемета. Я не сторонник Эйнарссона, однако на такое его не обрек бы! Кстати, а что это была за бумажка?
— Письмо от Махмуда. Он оставил его своему другу, чтобы тот передал Дюдаковичу, если с ним случится несчастье. Махмуд, похоже, хорошо знал Эйнарссона и приготовил ему месть. В письме он признавал свою причастность к убийству генерала Радняка и сообщил, что Эйнарссон также приложил к этому руку. Армия обожествляла Радняка, а Эйнарссону армия была необходима.
— Твой Василие мог бы воспользоваться этим и выслать Эйнарссона нз страны, а не отдавать на растерзание волкам, — упрекнул я.
— Василие поступил правильно. Может, это и плохой способ, но другого не было. Вопрос решен раз и навсегда, а Василие получил власть. Слишком рискованно было оставлять Эйнарссону жизнь. Армия должна была знать, кто убил ее кумира. До самого конца Эйнарссон думал, что у него достаточно власти и он держит армию в руках независимо от того, что ей известно. Он…
— Хорошо, довольно об этом. Я рад, что наши королевские хлопоты наконец закончились. Поцелуй меня.
Она поцеловала и прошептала:
— После того как Василие умрет — а он долго не протянет, если и дальше будет столько есть, — я приеду в Сан-Франциско.
— Ну и хладнокровная же ты стерва, — только и сказал я.
Лайонел Грантхем, экс-король Муравии, прибыл к поезду всего через пять минут после нас. Он был не один. Его сопровождала Валеска Радняк, которая держалась словно настоящая королева. Казалось, она совсем не прочувствовала утрату трона.
Пока мы с лязгом ехали в Салоники, парень был со мной любезным, учтивым, но чувствовал себя в моем обществе, очевидно, не очень уютно. Его невеста не замечала никого, кроме своего любимого. Я не стал дожидаться их свадьбы и сел на пароход, что отплывал через два часа после нашего приезда.
Чек я, конечно, оставил им. Три Лайонеловых миллиона они решили взять себе, а четвертый возвратить в Муравию. А я отправился в Сан-Франциско ругаться со своим боссом по поводу моих неоправданных, по его мнению, трат. Общая сумма их составляла целых пятнадцать долларов.