Что там город есть великий,
Где рабы со всяких стран;
Царь в том городе предикий
И гонитель христиан;
Что он травит их там львами,
Чтоб от веры отреклись;
Что их кровь течет ручьями —
А они всё не сдались;
Что там чудные чертоги,
Разноцветных храмов ряд,
Где всё мраморные боги
Лет две тысячи сидят;
Вавилонская царица
Там какая-то жила,
И языческая жрица
Сожжена огнем была;
Да безумная невеста...
Но всего не передать;
Есть ли где такое место,
Не могу тебе сказать...
Только видим — девка бредит!
Уверяет, что сама
В этот край совсем уедет,
Только вот придет зима.
Между тем прошла уж осень,
Дуня что-то всё молчит,
Целый день между двух сосен,
По дороге в лес, сидит.
Мать журила, запирали,
Да ничто неймется ей!
Раз ушла она; мы ждали —
Нет. Уж поздно. Мы за ней
Разослали по соседям —
Нет нигде! Дней пять прошло;
Как-то с сыном лесом едем:
Снег в лесу-то размело...
«Взглянь-ко, — говорю я, — Саша, —
А сама-то вся дрожу, —
Что там? Уж не Дуня ль наша?»
Так и есть, она!.. Гляжу —
К старой сосенке прижалась,
На ручонки прилегла,
И, голубушка, казалось,
Крепким сном она спала...
Я вот так тут и завыла!
Точно что оторвалось
От души-то... Горько было,
А могилку рыть пришлось...
После всё уж мы узнали:
К нам в соседство той весной
Граф с графиней приезжали
Из чужих краев домой.
У графини, видишь, деток
Был всего один сынок;
С нашей был он однолеток —
Так, пятнадцатый годок.
С ним-то наша и сошлася,
Да, как глупое дитя,
Всяких толков набралася
Про заморские края.
И когда графиня снова
Поднялася в свой вояж,
Никому не молвя слова,
Дуня вздумала туда ж!
Где же ей пройти лесами!
И большому мудрено,
Да зимой еще, снегами...
Так уж, видно, суждено.
Не жилось ей, знать, на свете...
Бог недолго жить дает
Юродивым: божьи дети —
Прямо в рай он их берет.
Без нее же запустенье
Стало вдруг в семье моей;
И хотя соображенья
Вовсе не было у ней,
Хоть пути в ней было мало
И вся жизнь ее был бред,
Без нее ж заметно стало,
Что души-то в доме нет...
РЫБНАЯ ЛОВЛЯ
Посвящается С. Т. Аксакову, Н. А. Майкову, А. Н. Островскому, И. А. Гончарову, С. С. Дудышкину, А. И. Халанскому и всем понимающим дело
Себя я помнить стал в деревне под Москвою.
Бывало, ввечеру поудить карасей
Отец пойдет на пруд, а двое нас, детей,
Сидим на берегу под елкою густою,
Добычу из ведра руками достаем
И шепотом о ней друг с другом речь ведем...
С летами за отцом по ручейкам пустынным
Мы стали странствовать... Теперь то время мне
Является всегда каким-то утром длинным,
Особым уголком в безвестной стороне,
Где вечная заря над головой струится,
Где в поле по росе мой след еще хранится...
В столицу приведен насильно точно я;
Как будто, всем чужой, сижу на чуждом пире,
И, кажется, опять я дома в божьем мире,
Когда лишь заберусь на бережок ручья,
Закину удочки, сижу в траве высокой...
Полдневный пышет жар — с зарей я поднялся, —
Откинешься на луг и смотришь в небеса,
И слушаешь стрекоз, покуда сон глубокой
Под теплый пар земли глаза мне не сомкнет...
О, чудный сон! душа бог знает где, далеко,
А ты во сне живешь, как всё вокруг живет...
Но близкие мои — увы! — всё горожане...
И странствовать в лесу, поднявшися с зарей,
Иль в лодке осенью сидеть в сыром тумане,
Иль мокнуть на дожде, иль печься в летний зной —
Им дико кажется, и всякий раз я знаю,
Что, если с вечера я лесы разверну
И новые крючки навязывать начну,
Я тем до глубины души их огорчаю;
И лица важные нередко страсть мою
Корят насмешками: «Грешно, мол, для поэта
Позабывать Парнас и огорчать семью».
Я с горя пробовал послушать их совета —
Напрасно!.. Вот вчера, чтоб только сон прогнать,
Пошел на озеро; смотрю — какая гладь!
Лесистых берегов обрывы и изгибы,
Как зеркалом, водой повторены. Везде
Полоски светлые от плещущейся рыбы
Иль ласточек, крылом коснувшихся к воде...
Смотрю — усач солдат сложил шинель на травку,
Сам до колен в воде и удит на булавку.
«Что, служба?» — крикнул я. «Пришли побаловать
Маленько», — говорит. «Нет, клев-то как, служивый?» —
«А клев-то? Да такой тут вышел стих счастливый,
Что в час-от на уху успели натаскать».