Но Поленька шла уже к двери обольщающей девичьей походкой своей, грудью вперед. И другие шли к исправничьему балкону: в сиренях там стоял свет и разговаривали люди; и вот стихало, гремело пианино бархатным рокотом, и кто-то пел, волнуясь и тоскуя; а за городьбой молчали, слушали, и откуда-то мешали гармоники, плутавшие за рекой, и горничные, взрывом хохотавшие неподалеку.
Поленька приникла к городьбе, равнодушно слушая; бледный луч света упал на нее, осветив подбородок и кружевной вырез на груди, все же остальное пряталось от Маркияши в зеленоватую тьму, кроме еще руки, на которой посверкивал кровяной огонек.
— Что же это такое? — неприятно содрогнулся он и нагнулся к огоньку. Потом, вынув дрожащими руками папиросу, чиркнул спичку; в это время, как нарочно, и Поленька поднесла руку к волосам, и он увидел ясно на пальце знакомую золотую змейку.
— Ага, генеральшин перстень, — мотнул он головой, и вдруг сонно, лениво потянуло: лечь куда-нибудь камнем, зажав крепко глаза, не слышать ничего… А Поленька скучно зашуршала шляпкой и зевнула:
— Ну, я домой, вы проводите меня? А то завтра вставать рано…
— Идемте…
И что наросло светлого за эти часы, опять свалилось в темную, отчаянную бездну. И близилась одинокая, сосущая ночь: пробренчит на постылой гитаре, ветлы бессонные, маня на любовное свидание, бессонно прошумят в полночь из-под звезд, и будет больно, больно…
Молчаливо дошли до Планской.
— До свидания, — тихо сказала Поленька у своей калитки.
Маркияша протянул руку.
И вдруг Поленька всхлипнула, схватилась за лицо. Маркияшу передернуло. Отвернувшись от него, она припала к забору и, вздрагивая плечами, искала платок…
— Полно вам, — дрожа от мучительной нежности, погладил он ее по руке, — полно, ведь я вас…
— Пожалей меня, — открыла она полные слез глаза и, слабея, обняла его, уютно прижимаясь к груди. Маркияша, вытянув шею, притиснул ее к себе; и боль и бесстыдная сладость нахлынули на него, но Поленька, сонно улыбнувшись, покачала головой, поцеловала его в щеку и скользнула за. дверь…
— Д-да, — раздумчиво опустил он руки и сам себе усмехнулся.
Перешел на другую сторону и там опять остановился, усмехаясь, как ребенок: «Нет, ты пойми…» И вдруг отступил, жутко насторожившись: звякнуло кольцо у Поленькиной калитки, кто-то вышел. Темная фигура легко прошла неподалеку и растаяла в переулке, где номера.
Маркияша вышел из тени, утерся рукавом и по звериному, без мыслей, напрягая невидящие, замутившиеся глаза, побежал задворками туда же.
И все было, как думал: дверь в один номер приотворена, и из нее ложился по черному коридору свет; слышались голоса, знакомые, именно те, которых боялся, и когда, сцепив зубы, шагнул он через порог, то увидел и Поленьку, причесывавшуюся перед трюмо; она, не выпуская кос из рук, ахнула и выронила из губ все шпильки.
— Это Маркияша, — сказал успокоительно из угла Скурлатов, странно как-то оглядев его; потом затянулся папиросой, укладывая ногу на ногу, и добавил: — Не бойтесь, он у меня — могила.
— А я к вам в гости, — вспыхнула неловкой улыбкой Поленька, — поглядеть, как вы тут с хозяином… Беспорядок какой везде, ну разве так можно, Маркияша?
Виновато искала его глаза, все улыбаясь.
— Да знаете… разь усмотреть…
— Ты вот что, друг мой, — лениво пыхал дымом Скурлатов, разваливаясь, — там в чулане шкапик у меня, знаешь? Ну-ка, сообрази нам, да поживее! И струмент свой тащи!
— Одной минутой с.
Постоял еще, поморгав забывчиво. И вдруг, словно очнувшись, встрепенулся, загрохал по лестнице. А там, в жутко-сумеречной кухне, в запаутиненном чулане напряглась смертная тошная тишина, как и в нем самом; словно струны натянулись какие — и только тронь кто — криком бы закричал, в бреду, в горячке бросился бы куда-то, затерзал зубами…
— З-змеи…
Но вместо этого молчаливо, с дрожью в теле, постелил снеговую скатерть на круглый стол, принес из чулана бутылку коньяка, граненый графин с ликером и расставил перед теми; похлопотал Даже, чтоб было покрасивее.
— Ну, выпьем, — встал Скурлатов, — Поленька… Маркияша! А струмент принес? Ну, налаживай.
— Только подвинчу маленько…
Поленька подошла к окну, отдернула штору и, словно собираясь лететь, потянулась полуголыми руками.
— Какая ночь! Звезды, цветами пахнет… Я люблю, Захар Петрович, когда у нас в клубе танцы в такие ночи: выйдешь на балкон, и вдруг свежо, деревья шумят, огоньки где-то, и чего хочется, не знай…
— Да, природа… — промычал вскользь Скурлатов. — Ну, я налил.