Ничтожность некоторого явления не в состоянии, как мы можем убедиться, полностью отдалить нас от того, что влечет за собой образы человеческих чувств и привязанностей.
Когда человек заикается и с трудом произносит слова, мы симпатизируем даже небольшому его затруднению и страдаем за этого человека. И эстетическим правилом является то, что каждая комбинация слогов или букв, которая причиняет неудобство органам речи при произношении, оказывается благодаря своего рода симпатии также трудной и неприятной для уха. Более того, когда мы пробегаем книгу глазами, мы чувствуем подобные негармоничные сочетания, ибо представляем, что некто читает их нам, и страдаем от произношения таких дисгармоничных звуков. Настолько тонко наше чувство симпатии!
Легкие и непринужденные позы и движения всегда красивы. Здоровое и энергичное выражение лица приятно. Платье, которое согревает тело, не обременяя его, и облегает фигуру, не стесняя членов, хорошо сидит. В каждом суждении о красоте принимаются во внимание чувства затрагиваемой личности, и последние передают зрителю подобные же чувствования огорчения или удовольствия57. Что же удивительного в том, что мы не можем вынести суждение относительно характера и поведения человека, не принимая в расчет направленности его действий и того, счастье или несчастье вызывается таковыми в обществе? Какая ассоциация идей могла бы когда-либо иметь место, если бы этот принцип здесь совершенно не оказывал воздействия?58
Если на какого-то человека вследствие холодной бесчувственности или узкой себялюбивости характера не производят впечатления образы человеческого счастья и несчастья, то он в равной степени должен быть безразличен и к образам добродетели и порока. С другой стороны, всегда оказывается, что теплое участие, проявляемое к интересам человеческого рода, сопровождается тонким ощущением всех моральных различий, сильным негодованием при виде несправедливости, причиненной людям, и живым одобрением при виде их благоденствия. И хотя в этом пункте, как можно убедиться, существует значительное превосходство одного человека над другим, однако никто не безразличен к интересам своих ближних в такой степени, чтобы не воспринимать различий нравственного добра и зла как следствия различной направленности действий и принципов. В самом деле, можно ли допустить, чтобы кто-либо, в ком бьется человеческое сердце, получив предложение оценить один характер, или систему поведения, который благоприятен, и другой, который пагубен для его рода или общества, мог не оказать первому хотя бы слабого предпочтения или не приписать ему хотя бы самого малого достоинства или заслуги? Предположим, что некая личность очень эгоистична и личный интерес сильно завладел ее вниманием. Однако в тех случаях, когда ее интересы не затронуты, она должна неизбежно испытывать некоторую склонность к благу человечества и делать ее при прочих равных условиях объектом своего выбора. Наступит ли прогуливающийся человек на пораженную подагрой ногу другого человека, с которым он не находится в состоянии вражды, с такой же легкостью, как и на твердый камень или на пол? Здесь, конечно, будет различие. Мы, несомненно, принимаем во внимание счастье и несчастье других людей при оценке собственных мотивов действия и склонны к первому, когда наши личные заботы не побуждают нас искать преимущества и выгоды для себя посредством нанесения обид ближним. И если принципы человеколюбия во многих случаях способны воздействовать на наши поступки, они должны всегда иметь некоторую власть над нашими чувствами и предоставлять нам общую положительную оценку того, что для общества полезно, и порицание того, что опасно или пагубно. Степень этих чувств может быть предметом спора, но реальность их существования, надо полагать, должна быть допущена в каждой теории и системе.
Существа, абсолютно злобные и недоброжелательные, если бы такие имелись в природе, должны были бы относиться к образам добродетели и порока не просто безразлично, а значительно хуже. Все их чувства должны были бы быть извращенными и прямо противоположными тем, которые преобладают у человеческого рода. Все, что способствует благу человечества, препятствуя постоянной направленности их желаний и стремлений, должно было бы вызывать у них неодобрение и тревогу. И наоборот, все, что является источником беспорядка и несчастья в обществе, должно было бы по тем же причинам рассматриваться ими с удовольствием и удовлетворением. Тимон, который, вероятно, скорее из-за своего меланхолического умонастроения, чем из-за какой-либо закоренелой злобы, был прозван человеконенавистником, принял Алкивиада с большой нежностью. Продолжай, мой мальчик, вскричал он, добейся доверия народа. Я предвижу, что однажды ты окажешься для него причиной больших бедствий!59 Если бы мы могли принять две первопричины манихейцев 38, то неизбежным следствием было бы то, что свойственные каждой из этих первопричин чувствования по отношению к человеческим поступкам, равно как и к каждому явлению вообще, были бы совершенно противоположными и каждый образец справедливости и человеколюбия был бы приятен одному божеству, но неприятен другому. Все человечество до сих пор походило на первую первопричину, так что там, где интерес, мстительность или зависть не извращают нашего предрасположения, мы всегда склонны благодаря нашему естественному человеколюбию отдать предпочтение счастью общества и, следовательно, добродетели перед ее противоположностью. Абсолютная, ничем не вызванная и не связанная ни с каким интересом злоба никогда, возможно, не имела места в какой-либо человеческой душе. А если бы она и имела место, она должна была бы извратить все нравственные чувствования, равно как и чувства человеколюбия. Если допустить, что жестокость Нерона была совершенно беспричинной, а не являлась результатом постоянного страха и негодования, то очевидно, что Тигеллин, а не Сенека и Бурр 39 должен был вызывать его постоянное и неизменное одобрение.