Этот поэтический вымысел о золотом веке в некоторых отношениях согласуется с философской фикцией естественного состояния с той лишь разницей, что первый представляют наиболее восхитительным и мирным состоянием, которое только можно вообразить, тогда как последнее изображают как состояние взаимной войны и насилия, сопровождаемое самой крайней нуждой, В начальный период существования человечества, говорят нам, невежество и дикость настолько преобладали, что люди не могли доверять друг другу, а каждый из них должен был полагаться на самого себя и на собственные силы или хитрость в том, что касалось его безопасности и защиты. О законе не было и слуха, правила справедливости не были известны, различий собственности не уважали, сила была единственным мерилом права, и непрерывная война всех против всех являлась результатом необузданного эгоизма и варварства48.
Могла ли когда-либо существовать в таком положении (condition) человеческая природа, а если да, то могло ли это положение продолжаться столь долго, чтобы заслужить название состояния (state),— в этом можно не без основания сомневаться. Люди с необходимостью рождаются в обществе по крайней мере семьи, и родители обучают их некоторым правилам поведения. Но следует допустить, что если указанное состояние взаимной войны и насилия было когда-либо реальным, то его необходимым и неизбежным следствием было отрицание всяких законов справедливости из-за их абсолютной бесполезности.
Чем более разносторонними становятся наши взгляды на человеческую жизнь и чем более новыми и необычными оказываются аспекты, в которых мы ее рассматриваем, тем более мы убеждаемся, что то происхождение указанной добродетели, которое ей здесь приписывается, является реальным и удовлетворительным.
Если бы имелись налицо общающиеся с людьми виды существ, которые, будучи мыслящими, обладали бы, однако, столь незначительной духовной и телесной силой, что не были бы способны оказать какое-либо сопротивление и никогда, даже при самом сильном вызове их существованию, не давали бы нам почувствовать свое возмущение, то необходимым следствием этого, как я думаю, оказалось бы то, что мы должны были бы связать себя законами человеколюбия, чтобы обеспечить мягкое обращение с этими существами, но не должны были бы, строго говоря, устанавливать какое-либо сдерживающее начало справедливости в отношениях с ними, да и они не могли бы обладать какими-либо правами или собственностью, независимыми от их столь произвольно действующих господ. Наше общение с ними не могло бы быть названо обществом, которое ведь предполагает определенную степень равенства; нет, это было бы абсолютное господство, с одной стороны, и абсолютное повиновение—с другой. Все, чего мы домогаемся, они должны мгновенно отдавать. Наше разрешение является единственным правом, в силу которого они владеют своим имуществом. Наши сострадание и доброта — вот единственное препятствие, с помощью которого они сдерживают наше беззаконие. И так как проявление такого рода могущества, столь прочно коренящегося в природе, не приводит ни к каким неудобствам, то сдерживающие начала справедливости и собственности, будучи совершенно бесполезными, никогда не имели бы места в такой неравной конфедерации.
Именно таково положение человека по отношению к животным; а насколько о них можно сказать, что они обладают рассудком, я предоставляю определять другим. Величайшее превосходство цивилизованных европейцев над дикими индейцами вводит нас в искушение вообразить себя в том же самом положении по отношению к ним и избавиться от всех сдерживающих начал справедливости и даже человеколюбия в обращении с ними. У многих народов лица женского пола низведены до положения рабов и не способны иметь собственность в противоположность их высокомерным господам. Но хотя мужчины, будучи объединены, обладают во всех странах телесной силой, достаточной для того, чтобы поддерживать эту жестокую тиранию, однако вкрадчивость, ловкость и обаяние их прекрасных подруг таковы, что женщины, как правило, способны нарушить указанный союз и разделить с другим полом все права и привилегии общества.