— Господин Фельз, — начал капитан Ферган, — я имел честь любоваться многими из ваших прекрасных картин; вам ведь известно, что в Лондоне вы пользуетесь еще большей славой, чем в Париже… Кроме того, я долго жил во Франции, где я был морским атташе, одновременно с маркизом… Но позвольте мне поздравить вас с тем очаровательным портретом, который ваше пребывание в Нагасаки дает возможность написать. Я полагаю, что в нынешний момент истории Японии японские женщины представляют собой самое интересное и самое обаятельное, что может дать нам женский пол… И я завидую вам, господин Фельз, вам, которому дано запечатлеть чудесным талантом внешность и взгляд одной из этих дам, бесспорно превосходящих своих европейских и американских сестер… Не протестуйте, сударыня! Иначе вы заставите меня договорить до конца и поздравить господина Фельза с его величайшей удачей: с тем, что позировать ему будет не какая-либо из ваших очаровательных соотечественниц, а вы — самая очаровательная из всех.
Он улыбался, смягчая видом шутки свою слишком прямую похвалу. Это был человек безукоризненной вежливости и корректности, на всей особе которого, казалось, можно было явно прочесть его достоинство флигель-адъютанта короля. Он обладал определенным и мужественным изяществом англичан хорошего происхождения, и его бритое лицо, его прямой лоб, его живой взгляд, слегка ироническая улыбка его губ, слишком явно зачисляли его в особую категорию, отличную от общей массы людей, пьющих эль и пожирающих сырое мясо. Английская школа оставила немало портретов подобных баронетов и лордов, сыновей тори XVIII века.
Офицеры британского флота обычно моложе французских. Ферган, несмотря на свой чин и предположительную важность его миссии в Японии, казался совершенно молодым. Маркиз Иорисака, простой лейтенант, казался его сверстником. Фельз инстинктивно сравнивал их и подумал, что, быть может, маркиза Иорисака тоже сравнивала их…
— Митсуко, — спросил маркиз, — доволен ли господин Фельз вашим туалетом? Как вы будете позировать?
Фельз по этому поводу вспомнил, что маркиз совсем не любил старые японские моды:
— Я очень доволен, — подтвердил он с незаметной иронией, — я очень доволен! И я надеюсь, что мне удастся портрет, непохожий на то, что делается обычно… Что же касается до позы, то не будем еще говорить о ней. Я имею обыкновение, даже в случаях такой спешной работы, как эта, набрасывать предварительно мою модель со всех сторон и во всех положениях. Таким образом, у меня получается двенадцать или пятнадцать эскизов, из которых я выбираю самую лучшую и самую верную позу… Не заботьтесь о вашем живописце, сударыня… Садитесь, разговаривайте, вставайте, ходите и не обращайте внимания на рисовальщика, который время от времени, глядя на вас, будет чертить в альбом.
Он открыл альбом, переплетенный в серый холст и, разговаривая, стал набрасывать.
— Митсуко, — заметил маркиз Иорисака, улыбаясь, — вот способ позировать, который вам понравится.
Фельз остановился, подняв карандаш:
— Митсуко?.. — спросил он. — Извините невежду, не знающего и трех слов по-японски… «Митсуко» — это ваше имя, сударыня?
У нее был почти извиняющийся тон:
— Да! Несколько странное имя, не правда ли?
— Не более странно, чем другое. Красивое имя!
Капитан Ферган подтвердил:
— Я вполне с вами согласен, господин Фельз. Митсуко… Митсу… Звук этот сладок, и значение его не менее сладко… Потому что «Митсу» по-японски значит «медовые соты».
Маркиз Иорисака поставил на поднос свою чашку.
— Хэ! Да… — отозвался он. — «Медовые соты» или в другом начертании — «тайна»…
Жан-Франсуа поднял глаза на хозяина. Маркиз Иорисака улыбался любезно и за улыбкой его, конечно, не скрывалось никакой задней мысли.
— Меня же… — прибавил маркиз, — зовут Садао, что ровно ничего не значит.
Фельз не мог воздержаться от мимолетного замечания:
— «Садао»? Мне казалось, что, когда маркиза обращалась к вам…
Короткий смех прервал его:
— О, нет! Вы не могли слышать… Хорошая японка никогда не называет своего мужа по имени… Она побоится быть невежливой… Старые остатки старинных нравов… В старину мы не были слишком феминистской нацией. Во время древней Японии, до великих реформ тысяча восемьсот шестьдесят восьмого года, наши подруги были почти рабынями. И их уста еще помнят об этом, как видите, но только — уста…