В сентябре 1932 года он впервые становится на вахту у мартеновской печи как самостоятельный сталевар. Первая плавка… Это осуществлялась мечта Макара. Выдана сталь отличного качества. Дружно и слаженно работала бригада. Молча поглядывали «старики».
Дома почти всю ночь не может уснуть Макар… Так ли он действовал? Правильно ли распоряжался? Начальник смены сказал: «Браво, ребята, молодцы!» Не часто можно было услышать от него похвальное слово. Значит, молодая бригада оправдала надежды? А завтра — дадут ли они такую же плавку? Что главное? Главное, не допустить ни малейшей оплошности, действовать уверенно, рассчитанно, быстро, с учетом каждой минуты, как действует бригада Шашкина, лучшего сталевара. Первое испытание, и — такая удача. Он возвращался домой будто в полусне. Уйти бы теперь за поселок, в степь, упасть на копну сена и уснуть богатырским сном. Но счастливая вахта почему-то еще долго не давала Макару покоя.
С неожиданным увлечением он думал о том, где и как будет использован металл его первой плавки. Быть может, прокатают из него рельсы, и пролягут они где-то через глухомань тайги, и долгие годы будут по этим рельсам громыхать поезда?.. А возможно, что на огромном «манесмане» превратится его первая сталь в трубы, и уйдут эти трубы в глубины земли, к газоносным пластам, к потаенным, древним разливам нефти? Или, тоже возможно, случится, что выкуют из той доброй стали могучие плуги на силу тракторов, и скажут друзья в далекой станице за морем:
— Достойная сталь, товарищи! Не наш ли Макарка ее сварил?..
…Я вижу и сейчас перед собой его открытое лицо, улыбку во взгляде, волевую черточку меж бровей, слышу в негромком голосе интонации удивления:
— Сколько лет в мартеновском, ну-ка, пересчитай, а я все о первой своей вахте толкую, все о ней. Что ж, не скрою, крепко переволновался, пережил. А потом, тоже не скрою, пришла гордость. Будто мощной волной подхватила, подбросила, понесла. «Я выдал плавку». Ого, как звучит! «Моя сталь». Прислушайся, здорово!
Он засмеялся.
— Может, мальчишество? Ну, и пускай. Вон мастера — Боровлев, Махортов, сколько они стали выплавили, не счесть. Но если плавка идет по графику, без капризов, — погляди-ка на них, как они молодеют, наши искусники, как они горды! — сдвинув брови, он с усилием подбирал слова: — Гордость эта — особенная, без хвастовства: она может быть и спокойной, и уравновешенной, глубоко запрятанной в человеке. Ты словно бы выше приподнялся, дальше глянул, поверил в свои силенки, в свое доброе дело и оттого действительно стал сильней. И на душе у тебя светло, потому что нету от этой твоей страсти никому обиды, а есть простой и понятный пример.
Как-то Макар заметил о себе, что в его характере «докапываться» до сути дела. В нашем памятном разговоре он тоже стремился «докопаться до сути». А предметом его интереса стал тот сложный духовный процесс, в котором обостряются все интеллектуальные данные человека и все его эмоции, и который называют вдохновением.
И настал день, когда сам Иван Антонович Шашкин в беседе с друзьями сказал, не скрывая удивления:
— Я называл его сначала просто Макаркой… Потом — Макарушкой… А теперь вон как величаю: коллега, товарищ Мазай!..
Бригада Шашкина по-прежнему считалась образцовой. Подручные в совершенстве знали свое дело. Только движение, только жест сталевара — и люди угадывали любой приказ, работали слаженно и легко. Они давали наиболее высокие съемы стали.
Макар не мог не заинтересоваться работой прославленной бригады. Нередко случалось, он приходил в смену Шьшкина и подолгу внимательно наблюдал за ходом плавки. Но и прославленный мастер теперь с интересом приглядывался к Макару.
Прошло немного времени, только четыре года, а перед ним стоял не прежний, простоватый, немного наивный, несколько медлительный в суждениях и действиях парень. Все в нем переменилось: сосредоточенней, строже смотрели серые глаза, речь стала сдержанней, с оттенком иронии, вдумчивей, он как бы взвешивал каждое слово. И он не просто наблюдал за работой других сталеваров, казалось, чего-то упорно и настойчиво доискивался. Это так и было. Мазай доискивался возможностей повышения съема стали. Немало было причин бессонницы, немало побуждений к постоянному беспокойству. В нем говорило и самолюбие: неужели «высоты» Шашкина действительно недоступны другим? Сказывалось и то увлечение, которое пережил он, еще выдав свою первую плавку, увлечение, лишь усилившееся с годами.