Опять сломался клинок. Опять разъединили их гнилой дверью. Опять подали им водки и новые ножи…
— Проткни его, Лагартихилло! — воскликнул один из зрителей. — Проткни его! Выпусти кишки старой кляче!
И в то мгновение, когда дверь убрали, Лагартихилло неожиданно нанес своему противнику снизу вверх ужасный удар в живот и выдернул клинок сбоку обратно. Из длинной раны буквально потекла отвратительная масса кишок.
А затем с быстротой молнии нанес удар сверху. Он поразил противника пониже левого плечевого сочленения и разорвал большую артерию, которая питает руку.
Бомбита вскрикнул и согнулся. Толстая, в руку толщиною, струя крови из его раны брызнула другому борцу прямо в лицо. Казалось, что Бомбита сейчас бессильно поникнет; но внезапно он выпрямил еще раз свою широкую грудь, поднял руку и бросился на ослепленного кровью противника. И поразил его между двумя ребрами прямо в сердце…
Лагартихилло затрепетал руками. Нож выпал из правой руки. И могучее тело безжизненно склонилось вперед, к противнику.
И как будто это зрелище придало новые силы умирающему Бомбито, из раны которого широкою дугою брызгал на мертвого врага ужасный кровавый луч. Как безумный, продолжал он вонзать жадную сталь в окровавленную спину.
— Перестань, Бомбита, храбрый малыш! Ты победил! — промолвил спокойно патрон.
Тогда случилось самое ужасное. Бомбита Чико, последний жизненный сок которого окутывал побежденного во влажный красный саван, оперся обеими руками о землю и поднялся кверху так высоко, что из широкого разреза в его животе глубоко вниз вывесились желтые кишки, словно клубок отвратительных змей. Он вытянул шею, вытянул голову — и в глубоком молчании ночи раздалось триумфальное:
«Ку-ка-ре-ку!»
Затем он склонился, как подкошенный… Это был его последний привет жизни…
На мое сознание как бы спустился внезапно красный кровавый туман. Я ничего не видел, не слышал. Я погрузился в пурпурное, бездонно-глубокое море. Кровь заливала мне уши, нос.
Я хотел закричать, но едва я открыл рот, как он наполнился густой, теплой кровью… Я почти задыхался. Но еще хуже, гораздо хуже был этот отвратительный сладковатый вкус крови на моем языке. Затем я почувствовал где-то у себя резкую боль. Но прошло, как мне показалось, бесконечное время, прежде чем я понял, где у меня болит. Я укусил что-то, и то, что я укусил, именно и болело. С невероятным напряжением разжал я зубы.
И только когда я вытащил палец изо рта, я опомнился. Во время борьбы я почти до корня отгрыз ноготь и впился зубами в обнаженное мясо.
Андалузец пожал мне колено.
— Неугодно ли вам уплатить ваши пари, кабальеро? — спросил он.
Я кивнул.
Тогда он стал очень многословно объяснять мне, сколько я проиграл и сколько выиграл. Все присутствующие окружили нас. О трупах никто не заботился.
Прежде всего деньги! деньги!..
Я передал ему пригоршню монет и просил его распорядиться ими, как нужно. Он пересчитал и с ожесточенными криками стал рассчитываться с остальными.
— Этого мало, кабальеро! — промолвил он наконец.
Я чувствовал, что он меня обманывает, однако спросил, сколько с меня следует, и снова дал ему денег.
Когда он после того заметил, что у меня в кармане еще остаются деньги, он предложил:
— Кабальеро, не хотите ли купить ножичек маленького Бомбиты? Он принесет счастье. Много счастья!
Я приобрел наваху за несообразную цену. Андалузец засунул мне ее в карман.
После этого уже никто не обращал на меня внимания. Я поднялся и, шатаясь, пошел навстречу ночи. Мой палец болел. Я крепко обмотал его носовым платком. Глубокими, долгими вздохами пил я свежий ночной воздух.
— Кабальеро! — окликнул меня кто-то: — Кабальеро!
Я оглянулся. Меня догонял один из только что оставленных мною людей.
— Меня послал патрон, кабальеро, — промолвил он, — не можете ли вы взять с собой домой вашего друга?
— Ах, да… padro! Padro!.. — В течение всего этого времени я не видел его и не думал о нем.
Я пошел обратно, пролез через кактусовую изгородь. На земле все еще лежали, привязанные к ней, кровавые массы. Над ними склонился padro и ласково поглаживал руками эти жалкие разорванные тела. Но я прекрасно заметил, что крови он не касался. О, нет. Только по воздуху двигались его руки…
И я увидел, что это были тонкие, нежные, женские руки…
Его губы шевелились.
— Прекрасная сальса! — шептал он. — Великолепный красный соус из томатов!
Пришлось силой оттащить его от трупов.
Он не мог сам оторваться от созерцания. Он заикался и пошатывался на своих тощих ногах.
— Слишком много водки! — смеялся один из зрителей. Но я знал, что padro не пил ни капли.
Хозяин снял шляпу. Остальные последовали его примеру.
— Vayan ustedes con Dios, Caballeros! — промолвили они.
Когда мы вышли на дорогу, padro добровольно пошел за мною. Он сжимал мою руку и бормотал:
— О, как много крови. Как много дивной красной крови.
Как свинцовая тяжесть, повис он на мне. С усилием дотащил я одурманенного до Альгамбры. Под башней Принцессы мы остановились передохнуть и уселись на камне.
После долгого молчания он медленно промолвил:
— О, жизнь! Какие дивные наслаждения дарит нам жизнь! Как радостно жить!
Холодный, как лед, ночной ветер обвеял наши виски. Я озяб и услышал, что и padro стучит зубами. Его кровавое опьянение медленно отлетало от него.
— Не хотите ли пойти? — спросил я.
Я снова предложил ему руку.
Он отказался.
Молча мы стали спускаться вниз, к спящей Гренаде…
Гренада (Альгамбра). Март 1905
СЕРДЦА КОРОЛЕЙ
Когда в конце сентября 1841 года герцог Фердинанд Орлеанский возвратился из летней резиденции в свой парижский отель, камердинер подал ему на золотом подносике целую кипу корреспонденции разного рода, которая накопилась за это время, — герцог не позволял пересылать к нему в летнее уединение ничего, даже важных известий. Среди всех этих писем находилось одно удивительное послание, которое более, чем другие, заинтересовало герцога:
«Милостивый Государь!
Я имею намерение продать Вам множество картин, мною написанных. Я потребую с Вас за эти картины беспримерно высокую цену; она, однако, не может идти в сравнение с теми богатствами, которые были награблены Вашей династией. Вы найдете эту цену даже самой скромной в сравнении с той исключительной, чисто материальной ценностью, которую мои картины имеют для Королевского Дома. Вы будете таким образом благодарны мне за то, что я предлагаю Вам воспользоваться таким случаем. Но прежде всего я сообщу Вам, что я намереваюсь сделать с теми деньгами, которые получу от Вас. Я человек старый. У меня нет семьи и нет личных потребностей. Я имею маленькую ренту и не нуждаюсь в большем. И всю сумму я назначаю «Людям с горы, которые ничего не забывают». Вы знаете, Милостивый Государь, что это за союз: это почтенные люди, которые свято хранят традиции своих единомышленников, казнивших Людовика Капета. Король, Ваш отец, конечно, изгнал этот союз из Парижа и Франции, но он имеет теперь свое местопребывание в Женеве и существует там превосходно. Надеюсь, Вы еще не раз услышите об этом союзе. Итак, этим «Людям с горы, которые ничего не забывают», я отошлю эти деньги немедленно по получении, с ясно выраженным назначением обратить их на пропагандирование убийства короля. Я понимаю, что Вам может показаться несимпатичным такое употребление Ваших собственных денег, но Вы согласитесь со мною, что всякий может распоряжаться своими деньгами, как хочет. И я не питаю ни малейшего опасения, что подобное предназначение Ваших луидоров остановит Вас от покупки картин. Вы приобретете их, несмотря ни на какие обстоятельства. Я убежден даже, что Вы пошлете мне собственноручное, снабженное печатью Королевской фамилии, письмо, в котором выскажете благодарность за мою предупредительность.
Мартин Дролинг»
Бесцеремонная откровенность этого письма, которое не имело ни числа, ни адреса отправителя, произвела на избалованного герцога некоторое впечатление. Первоначальное предположение герцога, разделявшееся также и его адъютантом, что письмо написано душевнобольным, было вскоре оставлено. А любопытство, которым герцог всегда отличался и которое однажды в Алжире едва не стоило ему жизни, побудило его поручить адъютанту навести справки по поводу содержания письма и доложить ему.