Итак, поверив в чудесное, уже на следующий день, в Москве, в северном секторе аэровокзала, я знакомился с попутчиками в дальней дороге — москвичами, ленинградцами, белорусами, грузинами, казахами — участниками Дней литературы в Тюменской области.
Группа оказалась многочисленной, до пятидесяти человек, и, поскольку всех нас ожидала дорога в тысячи километров, а в дороге — большая совместная работа, с первых же часов, проведенных в здании аэровокзала, стала отчетливо ощутимой атмосфера увлеченности и деловитости.
Взлет, набор высоты — и вот уже на востоке, вопреки глубокой ночи, брезжит, сгущается, вырастает неурочная утренняя заря!
Остаток ночи стирается неуловимо: лишь два с половиной часа в пути, и под мощным крылом воздушного лайнера уже проступают сквозь высоту размашистые кварталы огромного сибирского города.
Тюмень… Отсюда и пролегли наши маршруты по славной земле сибирской, суровой и далекой, но близкой сердцу, словно бы заново открытой в текущем десятилетии, поистине сказочной щедротами своих просторов и недр, в своей волшебной и вполне реальной перспективе.
Высокие имена
Широкий серый массив асфальта рассек и раздвинул дремотную тайгу, и старые, крытые мхом ели настороженно притихли за кюветом. Тайга то приближается вплотную к автотрассе, то, словно бы испугавшись, отбегает прочь, образуя широкие зеленые поляны, и вот они уже сливаются в сплошное поле, и ветер гонит по зреющей пшенице неторопливую покатую волну.
Ялуторовск… Он открывается сразу из-за мягкого изгиба дороги, из-за серебряной купы берез. Добротные, просторные, надолго строенные дома. Среди них и совсем новенькие, многоэтажные. На отлогом взгорке — кирпичные строения большого молочно-консервного комбината. Со скрещения улиц видны семафоры железнодорожного узла… Привлекают внимание названия улиц: Муравьева-Апостола, Якушкина, Оболенского, Пущина, Ентальцева… Декабристов.
Так вот он каков сегодня, знаменитый Ялуторовск, место многолетней ссылки декабристов, чью добрую память и поныне бережно хранят сибиряки!
На стоянке автобуса шустрый малыш, различая приезжих, спросил:
— Вы еще, наверное, не побывали в нашем музее? Он в доме Муравьева-Апостола. Хотите, провожу?
Мы охотно пошли за маленьким провожатым. Широко шагая впереди и, видимо, ради солидности хмуря белесые брови, мальчонка говорил надстуженным баском:
— Музей этот единственный. Другого такого нету по всей Сибири, да и в самой Москве. Там все вещи стоят, как при Матвее Ивановиче стояли, и его книжки на полках, и записи в тетрадях на столе, и та знаменитая бутылка…
Кто-то из приезжих полюбопытствовал:
— Ты о каком это, паренек, Матвее Ивановиче толкуешь?
Шустрый мальчонка удивленно оглянулся — вот, дескать, взрослый, а непонятливый.
— Ну, конечно, о Муравьеве-Апостоле.
— А при чем тут какая-то бутылка?
— А при том, — наставительно сказал паренек, — что Матвей Иванович нам ее оставил.
— И ты уверен, что именно нам с тобой?
— Конечно, — твердо заключил мальчонка. — Кому же еще другому?
Почтительно обнажив головы, мы входили в старинный дом, по-сибирски прочный и вместительный. Здесь, видимо, привычна настороженная тишина. Узкий луч солнца дробится на темной бронзе подсвечника. На столе — раскрытая книга с личной подписью опального декабриста на титульной странице. Вдоль стены, на полках, еще много книг… Картины художника М. С. Знаменского, современника декабристов, усиливают сохраненный в доме колорит далекого времени.
В этой комнате декабристы собирались по воскресеньям. Вот стол, за которым они вели беседы, вот кресло, диван… В своих записках Иван Иванович Пущин свидетельствовал: «Живем мы ладно, толкуем откровенно, когда собираемся, что случается непременно два раза в неделю: в четверг у нас, а в воскресенье у Муравьева-Апостола».
Документы, хранящиеся в мемориальном музее, показывают, что царское правительство вело неусыпное наблюдение за ссыльными декабристами, используя на протяжении многих лет любой удобный случай для того, чтобы стеснить их, унизить, подавить. Городничий и волостной голова ежемесячно строчили на них «аттестаты» — свидетельства, как отзывались об этих доносах сами декабристы, «невежества аттестующих» и… «глупости требующих».
И поныне представляется удивительным: как проникали в эту запретную даль, через все полицейские кордоны, мимо неусыпных шпиков III отделения и ложились на этот стол экземпляры «Полярной звезды» Герцена, списки известного письма Белинского Гоголю и другая «крамольная» литература?