Вскоре принесли крепкий, душистый чай, и капитан достал из ящика бутылку дорогого коньяка. Неожиданно он оказался начитанным человеком: переводчик едва успевал разъяснить его соображения о творчестве Достоевского и Толстого. На протяжении всей беседы капитан не задал ни одного вопроса, который бы заставил Илью насторожиться; он избегал даже разговаривать на темы, связанные с политикой, и единственное, чем был увлечен, — чтобы русский гость возможно приятнее провел у него время.
Варичев уже собирался уходить, когда, как обычно улыбаясь, переводчик сказал:
— Мы обнаружили повреждение в моторе. Нужно произвести ремонт. Но ведь это займет два-три дня, и мы не знаем, — смущенный, он молчал несколько секунд, — может быть ваши, этот Рудой или этот рыбак, что был около шаланды, не разрешат?
— Почему же? — спросил Илья.
Переводчик, видимо, колебался: сказать или не сказать? Маленькие глазки его смотрели печально.
— Пока вы осматривали шаланду, этот Рудой сказал нам: уходите. Я ответил, что вы разрешили, но он повторил: наплевать, все равно уходите… Знаете, я не понял, я даже переспросил: разве слово начальника не есть дело? Он засмеялся, однако, и повторил: наплевать.
Варичев встал, надел фуражку. Он остался спокойным, хотя от ярости даже дышать ему было тяжело.
— Вы останетесь, пока отремонтируете мотор. Я разрешаю.
Капитан проводил его до трапа. Ловкий, как обезьяна, в лодку спрыгнул матрос.
На причале Варичева ждал Крепняк.
…Но пока лодка быстро неслась по реке, капитан и переводчик стояли на палубе, и переводчик улыбался, щуря глаза.
— Начало хорошее, — сказал по-русски капитан.
Переводчик обернулся к нему. Лицо его мгновенно переменилось.
— Это не начало… Скорее финал.
Помолчав, он сказал небрежно:
— Принесите в мою каюту бутылку вина.
Капитан выпрямился.
— Есть…
На берегу Асмолов чинил парус. Заметив, что Варичев возвращается, он сошел на причал и подал руку Илье, когда причалила лодка. Он подождал, пока лодка отойдет, и потом спросил тихо:
— Что узнал?
Крепняк весь подался вперед. Он изогнулся, словно перед прыжком, борода его топорщилась, плотно сжатые губы посинели. Илье захотелось поиздеваться над стариками, он сказал таинственно:
— Многое узнал… На шхуне — динамит. Даже есть пулеметы…
— Что?! — яростно заревел Крепняк и, стиснув кулаки, метнулся к причалу. Но Илья удержал его за полу куртки. Обняв стариков и держась за них, он хохотал до слез.
Крепняк, однако, вырвался от него.
— Ты дело говори…
Варичев взял его за рукав.
— Ну, если дело, так дело. Пойдемте, Асмолов.
Они поднялись по тропинке до первого дома. Отсюда было видно море, уже утихающее, залитое брусничным закатом. Спокойная и глухая вокруг лежала тундра. Бакланы играли над устьем реки, и крылья их были огненны, словно прозрачны, как раскаленное стекло.
На травы уже упала роса, с первого взгляда было трудно отличить искристые ягоды голубики от капель воды. Ветер дул с юга, был он теплый и свежий, настоянный на терпких запахах трав. Шум прибоя заглох, глубокая светлая тишина легла над безлюдной равниной. Первозданным казался этот мир, наполненный только тишиной и ветром.
— Итак, мы будем говорить о деле, — сказал после молчания Илья. — Вы доверяете мне?
Они наклонили головы.
— Так.
— Вы избрали меня председателем Совета?
И старики снова наклонили головы.
— Так.
— Тогда нам нужно говорить не об этих, — он кивнул в сторону шхуны, — они починят мотор и уйдут. Нам нужно говорить о том, что будем мы делать сегодня, что завтра… Первозданный край лежит вокруг. От самого слова «тундра» веет морозом, но сильные люди приходят сюда и сами не знают, что они избранники природы. Пусть пройдет время, и здесь загудят сирены кораблей, и улицы города, быть может, будут называться: Асмолова, Крепняка. (Он не сказал о себе.) И мужество будет законом.
Варичев говорил долго и увлеченно. Он любит этот пустынный край, он уже сердцем к нему прикован. Он сделает счастливым это племя Робинзонов…
Но Крепняк спросил неожиданно и с усмешкой:
— А скажи, Борисыч… вот построили мы поселок. Живем, богатеем. Разве мы не построили бы маяк? Или склады, что ли? И никакие мы не робинзоны, книжку эту я в полку еще читал, — просто люди.
Нет, Варичев не понимал этого рассудительного, с крестьянской хитрецой человека. До чего различными были они людьми. Знал ли Крепняк аромат жизни? Мог бы он слышать на древних развалинах давно уже смолкшие голоса или хотя бы любоваться морем на закате? Нет, он сам был словно частицей моря и ничего другого не хотел понять. Как же он поймет Варичева, для которого жизнь — ракета, в котором живут как бы два человека, и один из них — альпинист; один взбирается на вершину, а другой говорит: быстрее, или: осторожней, или: вперед!