Баркас задержался. С него спустили шлюпку, она уже подходила к тонущему «капитану».
Страшная усталость охватила Степку. Бинт на его голове, набухший кровью, стал горячим и липким. Петушок сорвал его, но развязать на шее не смог.
Опираясь руками о палубу, он пополз к трапу, и длинная кровавая лента тянулась за ним.
С баркаса Асмолов видел, как по трапу шхуны медленно полз человек, как упал он на площадке, приподнявшись, открыл дверь рубки.
Асмолов держал наготове винтовку, ожидая, что человек поднимется, но тот не поднялся, так и прополз в рубку.
Цепляясь за спицы штурвала, Петушок поднялся и повис на руках.
Шхуна шла на север и уже опять отклонилась к востоку. Степка начал поворачивать штурвал. Теплый береговой ветер ворвался в открытое окошко. Но шхуна замедлила ход. Петушок прислушался. Мотор перестал работать.
Некоторое время судно шло по инерции, прямо на баркас. На палубу баркаса уже подняли «капитана». Асмолов даже не оглянулся, когда мокрый и растрепанный маленький человек прошел через палубу впереди двух рыбаков, ежась и стуча зубами.
Стиснув винтовку, Асмолов смотрел на шхуну, и руки его медленно опускались — там, за открытым окном рубки у штурвала стоял Петушок. Вернее, он висел на штурвале, уронив голову, но это был он — Асмолов мог бы узнать его за километр. Что все это означало? Почему Степка вел шхуну к баркасу?.. Словно ракета сигнальная вдруг вспыхнула перед Асмоловым среди ночи, — он все увидел и понял.
Баркас причалил к борту шхуны, и Асмолов первый вошел в рубку.
Степка висел на штурвале; красный бинт протянулся от него до самых дверей.
— Степа, — сказал Асмолов тихо, и голос его дрогнул. — Степан…
Петушок не обернулся.
Асмолов подхватил его на руки и вынес на площадку. На трапе в изумлении остановились три рыбака. Они тоже узнали Степку, и они впервые видели, чтобы Асмолов плакал. Он плакал молча, кусая губы, и седая борода его тряслась. Он даже не скрывал своих слез. Но Степка дышал, Асмолов слышал биение его сердца!
— Спасен, — прошептал он. — Выручим тебя, Степа…
И бережно неся Петушка, спустился по трапу.
На баркасе он положил его на брезент и снял фуражку, и все рыбаки тоже сняли фуражки, но они не плакали, только смотрели на Степана, как смотрят на спасенного друга.
С баркаса подали буксирный трос и шхуна двинулась к берегу. Но только тогда, когда они подошли к причалу и остановились, Асмолов узнал, что в моторном отделении заперт пятый японец.
Рыбаки открыли люки, он вышел на палубу и протянул Асмолову маузер, держа его дулом к себе.
Рыбачий Совет собрался через пять дней. К этому времени уж поднялся с постели Рудой. Он был ранен в ногу и теперь ходил опираясь на палку.
По ночам Крепняк еще метался в бреду, звал Асмолова, Николая, Серафиму. Он ни разу не назвал имени Ильи. Бред сменялся покоем и крепким сном. Проснувшись, он открывал прояснившиеся глаза и узнавал товарищей, стоящих у постели.
То, что рассказали ему о Степке, словно дало новые силы Крепняку.
— Человек, — говорил он гордо и ласково. — Что значит — наш человек!
Он яростно боролся за жизнь, и было видно — уже начинал побеждать. Несколько раз на день он спрашивал о Серафиме и хотел во что бы то ни стало видеть ее, но успокаивался, когда приходил Николай. По глазам Николая, гордым и радостным, Крепняк угадывал, что с нею все обстоит благополучно.
Серафима лежала в постели у себя дома. В забытьи, в бреду, она то звала Илью, то вдруг проклинала его, мечась на кровати, скрипя зубами от боли.
Целыми часами стоял у постели Николай. Чем мог он помочь ей? Ведь самая страшная рана была нанесена Серафиме в сердце, и нанес ее Илья. Казалось, все это время, сосредоточенно и неотрывно, именно за сердцем ее следил Николай, и когда она приходила в себя, и глаза ее, мутные в бреду, снова становились ясными и спокойными, он бережно брал ее руку, а по небритым, обветренным его щекам катились слезы, которых он не замечал.
Он видел — Серафима возвращалась. Она возвращалась к жизни и к нему. И что-то новое теперь было в ней, какая-то молчаливая уверенность в нерушимости своего счастья.
Варичев был ранен в бок, пуля прошла навылет, раздробив ребро. Он мог бы уже ходить, но оставался в постели. Два японца, лежавшие рядом, разговаривали мало и неохотно, однако от него они не скрывали секретов. Тот, которого задержал Андрюша, ругал своего капитана.
— Надо было уехать, — говорил он Илье, как своему. — Ночью надо было уходить… — И горько усмехался. — От этих берегов, однако, трудно уйти… Жаль. Ни за что пропадает пять офицеров.