— Однако вы сами называете тех островитян дикарями? — язвительно спросил чиновник. — И разве в этом слове нет презрительного или хотя бы пренебрежительного оттенка? Я не поверю, чтобы вы считали дикарей людьми…
— Я их считаю людьми. Можете этому верить.
— Они не имеют понятия даже об азбуке!..
— А разве у нас, в России, все знают азбуку?
— Но любого русского мужика можно обучить грамоте. Сможете ли вы обучить дикаря?
— О, безусловно! — воскликнул Головнин. — Можно обучить не только азбуке, но и высшим наукам. Я уверен, что ребенок негра откуда-нибудь из Центральной Африки, или островитянина из Полинезии, или индийца, или малайца, — словом, любое человеческое дитя, если его с детства обеспечить хорошим воспитанием, также будет преуспевать в науках, как и ребенок русского, француза или англичанина.
Поджимая тонкие губы и выпятив узкую грудь, чиновник отрезал резко и сухо:
— Это опасные мысли, которые ведут к еще более опасным заключениям…
— Почему же? — спокойно спросил Головнин.
— Да потому, что высшая наука — это наука управлять государством, милостисдарь! Попробуйте обучить этой науке мужика и доверить ему управление государством…
Головнин внимательно смотрел на собеседника, мысленно спрашивая: кто же ты есть? Шпик? Персонаж самый обычный в аракчеевской России! Шпик является под личиной гостя, сначала говорит любезности, улыбается и лебезит, чтобы потом перейти к провокационным вопросам. Пожалуй, еще сегодня ты, голубчик, будешь строчить донос. И ладно! Строчи… А мне интересно видеть тебя в гневе.
Оставаясь по-прежнему сдержанным, даже приветливым, Головнин сказал:
— Так будет. Не знаю когда, но так будет.
— Что? Как вы изволили выразиться? — почти испуганно переспросил гость. — Мужики будут управлять государством?
— Мужики — это народ… Мы с вами без народа — просто нули. Народ — мощь и творческая сила государства. Сейчас он еще не организован. Однако со временем он организуется, конечно…
Чиновник резко поднялся с кресла.
— И это я слышу от дворянина! Я могу подумать, что слушаю революционера!
— Не пугайтесь этого слова, милостивый государь…
— Оно ужасно! — взвизгнул чиновник.
— Оно почетно, — негромко, отчетливо произнес Головнин.
Чиновник выбежал из салона. Василий Михайлович засмеялся вслед ему, но, обернувшись к гостям, увидел напряженно сосредоточенные лица: веселая компания будто померкла, и через две-три минуты гости заторопились на берег. Раскуривая трубку, у порога задержался только офицер с береговой батареи — стройный курчавый брюнет с застенчивой улыбкой и ясным, задумчивым взглядом. Осторожно беря Головнина за локоть, доверчиво глядя ему в лицо, он проговорил тихо:
— Я глубоко уважаю вас, капитан, и полностью разделяю ваши взгляды, хотя они и были высказаны отрывочно. Именно потому, что я уважаю вас искренне и сердечно, разрешите напомнить вам об осторожности.
— Кто этот лысый субъект? — спросил Головнин.
— Агент. Мелкая дрянь. Прибыл на поиски чинов и подвизается стряпней доносов. Впрочем, что нам в нем? Вот вам моя рука, Василий Михайлович, и если понадобится свидетель, я выступлю за вас.
Головнин понял: этот человек был из тех мужественных офицеров, которых и в русской армии, и на флоте он знавал немало. Они ненавидели полицейский произвол, установленный временщиком при Павле Первом и Александре Первом графом Аракчеевым — ярым крепостником и карателем, презираемым всеми передовыми людьми России. Значит, за время странствий «Дианы» здесь, на родине, ничто не изменилось. Аракчеев по-прежнему насаждал военные поселения, гнал в Сибирь на каторгу тысячи людей; выслеживал, пытал и казнил отважных патриотов. Как грустно все же, милая родина, снова узнать о муках твоих! Но одновременно он подумал, что в армии, как видно, не уменьшилось, лишь возросло число противников деспотического режима. В этом была для Головнина глубокая волнующая радость; он ненавидел царя, его министров и придворных — всю эту пудреную, золоченую знать, вечно интригующую, корыстолюбивую, равнодушную к интересам отечества… В волнении он стиснул руку офицера.