Весь остаток ночи, сквозь дымный свет и сон, она горела надо мной, как огромный факел. Я просыпался, открывал дверь. Был жестокий мороз. Савелий стоял у каюты, глядя на берег. Время шло медленно, я просыпался уже несколько раз, и только слабый признак рассвета брезжил над вершинами сопок. На заре мне приснился сон: мать стояла у моря, маленькая, одинокая, на огромном крутом берегу. Шли тяжелые тучи, молния пролетала над волной, мать смотрела на море и лицо ее, бескровной бледности и печали, хранило отблеск молнии на себе. Целый мир, полный дождей, солнца и льда, разделял нас. Я стоял на далеком пустынном припае, у черной воды, но лицо матери, каждая черточка его была ясно видна мне сквозь туманы и тучи. Я хотел крикнуть ей, спросить, и не мог. Но она сказала:
— Вставай-ка… пора.
Проснувшись, я увидел в дверях каюты Савелия.
— Пора, — повторил он тихо. — Светает.
Мы вышли на палубу; сизый дым рассвета плыл над кораблем. Тросы по-прежнему звенели от стужи. Савелий подал мне ключ.
— Открывай. — Он отступил в сторону, стал проверять ружье. Руки его дрожали от холода.
— Вставай, — сказал я Андрееву. — Ты ничего не написал?
Он поднялся, спросил удивленно:
— Что я мог написать? Я ничего не знаю.
— Выйди из каюты.
— Сейчас… только оденусь. Такая рань и опять допросы?
Позевывая, ежась от мороза, он вышел вслед за мной.
Савелий ждал около мачты. Андреев увидел его, увидел и понял: похоже, он только сейчас поверил, что все это всерьез. Он бросился обратно к двери, но я успел ее захлопнуть. Он уцепился за ручку, но Савелий крикнул мне:
— Отойди! — и поднял ружье.
— Постойте!.. — закричал Илья, хватая меня за руку. — Только минуту… С…сава… д…дорогой!
Он старался спрятаться за меня, и, когда я начал спускаться по трапу, он, не выпуская моей руки, двинулся следом. Так мы прошли всю палубу и поднялись на полубак. Только теперь он заметил браунинг в моей руке. Он стремительно отпрыгнул к перилам, сжался, продолжая пятиться к носу. Он молчал. Маленькие серенькие глаза горели. Они искали что-то вокруг, они не хотели верить.
У перил, охваченный цепями, лежал запасной якорь. Широкая, квадратная лапа поднималась до верхнего кругляка. Андреев наткнулся на нее, сел. Мельком он глянул вниз, измеряя расстояние до льда. Снизу по трапу поднялся Савелий.
— Встань, — сказал он спокойно. — Так. На якорь подымись.
Покачиваясь, Андреев поднялся на якорь.
— Это н…неправда, — пробормотал он. — Б…бросьте! Перестаньте ш…шутить.
Савелий поднял ружье.
— Именем Родины, — сказа он, и небывалая тишина остановилась над бухтой…
— Именем Родины… Что!? — закричал Илья, и маленькие белесые глазки его погасли.
Савелий кивнул мне.
— Говори, Алексей.
Я оглянулся вокруг. Голубой свет шел над вершинами сопок. Большая, спокойная страна лежала вокруг.
— Мы присягаем, — сказал я, стараясь удержать его взгляд. — Родной земле присягаем, товарищам, родным, матери на дальнем берегу, что не за свою обиду, за обиду Родины платим тебе, предатель…
Пальцы его впились в обмерзший кругляк перил. Тонкий лед посыпался из-под ногтей. Но надежда еще блестела в его глазах.
— Три тысячи, — закричал он, приседая, готовясь прыгнуть на лед. — И немедленно. Все, что имею… Три!..
Но это было его последнее слово.
…С этой секунды мы опять вдвоем остались на корабле. Мы стояли и слушали долгое эхо. Где-то у дальних предгорий оно утихло наконец.
Савелий снял шапку, вытер вспотевший лоб.
Я обнял его за плечи.
— Трудно тебе, Савелий?
— Нет, — сказал он строго. — Пойди-ка огонек разведи.
Я не ушел. Так, обнявшись, мы долго стояли на носу корабля, одни в этой белой пустыне, и мне все казалось — не утренний дым, легкие волны бесшумно проходят вдоль борта.
В СУРОВЫЕ ГОДЫ
Сторожевой огонь
Счастливая рука матери зажгла этот сторожевой огонь. Спокойно и ровно горит он над высоким скалистым мысом. В море далеко виден его пламенеющий свет. Осенью, когда от штормов гудит и содрогается берег, в ночную мглу, грохочущую над баркасом, какая радость увидеть хотя бы один только проблеск этого огня!