— Кто это сказал?
Из угла вышел Аркадий Лялин — светловолосый и хрупкий, с лицом, как обычно, сосредоточенным и спокойным. Он остановился перед боцманом, напряженно опустив скованные руки, откинув голову, чтобы прямо смотреть гиганту Сидоренко в глаза.
— Это сказал я. И могу повторить. Тот, кто рассчитывает на помилование, — трус.
Продолжая держать на руках Калинчука, словно не ощущая тяжести, Сидоренко отступил на шаг, повел могучими плечами. На дубленом лице его отразились и удивление и любопытство.
— А, это ты, Студент? Ну, петух! Кто учил тебя там, в школе, так разговаривать со старшими?
Лялин ответил с юношеским задором:
— Здесь дело не в звании и не в возрасте. Это не палуба корабля. Здесь дело в чести.
Он оглянулся на товарищей, настороженных, замкнутых, молчаливых, и сразу понял: не одобрение, осуждение было в их глазах.
— Хорош ты, Студент, — проговорил боцман чуть слышно, — А только следует тебе знать, чернильница, что и тогда, когда мы у виселицы рядом станем, я останусь боцманом и твоим начальником, а ты матросом и моим подчиненным. Понял? Так вот. Молчи.
Лялин хотел еще возразить, но Морозов отодвинул его плечом и указал глазами на угол камеры.
Лялин отошел к стене, опустился на пол и снова погрузился в то состояние сосредоточенного раздумья, в каком он пребывал все эти дни.
В течение четырех суток лысый чиновник гестапо допрашивал матросов по одному. На столе перед ним стояло вино, а в большой эмалированной вазе горкой лежали свежие фрукты. Он предлагал угощаться, говоря, что не собирается задабривать или подкупать, что это был бы слишком наивный прием…
— Я не собираюсь ловить вас на какой-нибудь неосторожной фразе, — говорил он. — Я спрашиваю просто и прямо: кто из вас Зет? Мне достоверно известно: человек с этим условным именем находится среди вас. Мне нужен только он. В тот час когда он откроется, остальные одиннадцать будут свободны.
Никто из матросов не пил с ним вина. Сидоренко, вызванный вторично, теперь не прикоснулся к сигаретам. Он видел свежие пятна на полу и думал о товарищах, бившихся в бреду на каменных плитах камеры. Закаленный зноем и стужей, с детства просоленный морской волной, он был терпелив и вынослив. Лысый недаром назвал его человеком без нервов: ни единого стона не издал Сидоренко за страшные три часа пытки. Два эсэсовца, помогавшие лысому, обливались потом от зноя, как будто исходившего от этого могучего, скрученного тела.
За долгие четверо суток молодой матросик Аркадий Лялин ни разу не покинул своего темного угла. Он сидел, нахохлившись, упершись локтями в колени. Большие глаза его смотрели не мигая. Губы иногда шевелились, и рука чертила на стене какую-то цифру или знак.
С жадностью всматривался он в лица уходящих, вскакивал, порываясь что-то спросить, и снова, обессиленный, спускался на пол, чтобы молча следить за другими глазами, странно далекими от этого мира.
Он был вызван девятым, и те, что могли еще видеть и слышать, запомнили его прощальный взгляд и неожиданную спокойную улыбку. По-видимому, он совершенно забылся и теперь не знал — куда его ведут.
Алексей Морозов сказал!
— Жаль мальчика. Он хотел казаться мужчиной.
Третий механик с «Бойкого», Григорий Кожанов, хмурый, молчаливый человек, заметил удивленно:
— Мальчик какой-то особенный. Я наблюдаю за ним вот уже сколько дней. Какая-то есть в нем загвоздка. Мало похож он на моряка.
— Я думаю, он не вернется, — сказал Морозов. — Слабенький и немного не в себе.
Это предположение однако не сбылось. Единственный из всех, Лялин вернулся в камеру невредимым. Часовой распахнул перед ним дверь, и, прежде чем ступить через порог, Аркадий внимательно и настороженно осмотрелся.
Три моряка поднялись ему навстречу, и Кожанов спросил, заикаясь:
— Что это значит… м-мальчик? Они сжалились над… т-тобой?
Лялин опасливо повел глазами. Он силился усмехнуться.
— Нет… Просто у них не было расчета… Да, не было расчета применять ко мне особые меры.
— Странно. Они так легко поверили тебе?
— Собственно, я должен был сделать это еще раньше. Но, сами понимаете… я не хотел.
— Что же ты сделал? — весь подаваясь вперед, чуть слышно прошептал Кожанов.
— Я открылся, — сказал Лялин и почему-то оглянулся на дверь.
— Значит, ты и есть тот самый… Зет? Но объясни… Мы ничего не понимаем.
Он нервно погладил кисти рук, уже освобожденные от браслетов.
— Что понимать-то? Все ясно. Зет — это моя кличка по радио. Я — расшифровщик немецких секретных кодов. Они узнали, что я на «Бойком». Да, они узнали об этом из последней моей радиограммы.