Кожанов отшатнулся, потом вплотную подошел к Аркадию.
— И ты сознался? Ты выдал тайну, которую знал только один? Как же ты посмел это сделать?
Лялин смотрел невинными, ясными, наглыми глазами, стремясь подавить боязнь, скрыть ложь.
— Я не выдал никакой тайны. Я только назвал себя.
Он лгал; сама его кличка была тайной, и, значит, с этих минут он отдавал себя в руки противника добровольно.
Сидоренко слышал этот разговор — теперь он вспомнил бумажную ленту под ногой Лялина, в воде, за решеткой бота, — еще тогда этот мальчишка не был достаточно осторожен; одновременно он подумал о чудачествах Студента с ребусами, — нет, оказывается, это была не простая забава. Уж не готовил ли Лялин признания еще в те дни? Что он писал в своей записной книжке? Боцман рванулся с пола, привстал на локтях, прохрипел задыхаясь:
— Теперь они заставят тебя служить. Заставят! Слабодушный ты мозгляк…
Лялин попятился к двери.
— Вы сами говорили, что если бы знали секрет, — приняли бы все на себя.
— Так, — сказал боцман, неотрывно глядя ему в лицо. — Я принял бы пытку, но не открыл секрета. Скажи откровенно, клянись боевым друзьям, что не выдал ни единого слова.
Лялин встрепенулся — не задумываясь, он, видимо, хотел дать клятву, но встретился взглядом с глазами Сидоренко, вздрогнул и опустил голову.
Кожанов замахнулся наручниками, но Лялин метнулся в сторону, юркнул к двери, ударил в нее кулаками:
— Откройте! Скорее откройте! Они хотят меня убить!
Дверь тотчас открылась, часовой, очевидно, все время дежурил у глазка. Морозов силой отвел Кожанова от двери и усадил рядом с собой на край нар.
— Не надо, — сказал он, зябко вздрагивая всем телом. — Ты ничем не поможешь… Ничем.
Когда молодого матроса снова привели в кабинет к лысому, тот, перебирая какие-то бумаги, сказал равнодушно;
— Я нисколько не удивлюсь, если эти пленные моряки попытаются вас убить. В их представлении вы — предатель. Хотя в том, что вы назвали себя, я не вижу акта предательства. Перед вами была поставлена альтернатива… и вы поступили разумно, избрав жизнь. Правда, вы могли бы открыться раньше, тогда по отношению к другим пленным я не применял бы особых мер. Здесь кроется ваша истинная вина. Однако подумаем о будущем. Не скрою, ваши способности нас интересуют. Само ваше имя теперь не имеет для нас цены. Вам снова придется выбирать: или работа у нас, или… возвращение к этим матросам. По крайней мере, я даю вам возможность подумать.
— Я возвращаюсь к матросам, — сказал Лялин, бледнея. — Пусть они, как знают, судят меня.
Лысый дернул челюстью и кивнул часовому. Лялин вышел из кабинета: его провожали равнодушные взгляды охранников. От них не укрылось, как дрогнули узкие плечи матроса, когда он шагнул за порог.
Медлительный, подчеркнуто корректный и спокойный, лысый стремительно поднялся из-за стола. Он беззвучно смеялся, Он был доволен этим днем.
— Обер-лейтенант… Вам надлежит неотступно дежурить у двери камеры. Вы отвечаете за жизнь пленного. Помните: она нужна. О всем, происходящем среди пленных, докладывайте мне ежечасно. Такую психическую нагрузку, я думаю, он выдержит не более трех часов.
Лялин вернулся в камеру надломленный, разбитый, не глядя по сторонам, он прошел в свой темный угол и спустился на пол. Казалось, никто его не заметил, никто не удивился возвращению. Только Морозов долго, пытливо вглядывался в бледное лицо маленького хрупкого человека.
Под вечер пленным принесли обед — грязную баланду из какой-то гнили. Перед Лялиным поставили маленький столик и накрыли чистой салфеткой. Охранник долго возился у корзины, расставляя различные блюда, и в заключение налил в деревянный стакан вина.
— Особое положение, — заметил кто-то из пленных. — Недорого вы продались, молодой человек…
Сидоренко медленно сполз с нар, шатаясь, подошел к столику и отшвырнул его ногой. Забрызганный вином и каким-то соусом, Лялин сидел неподвижно, ничего не видя перед собой. Он не заметил, как открылась дверь, и не слышал гневного окрика обер-лейтенанта:
— Еще один такой проступок, и я расстреляю трех человек на выбор… Последнее предупреждение. Слышите? Последнее.
Он обернулся к Сидоренко. В руке его тускло блеснул кастет. Боцман закачался и, не закрывая лица, рухнул на каменные плиты.
— Уберите отсюда этого негодяя, — сказал Кожанов, указывая на Лялина. — Зачем вы сюда его привели?
К всеобщему удивлению немец ответил спокойно: