Кто бывал на причалах Камыш-Буруна и видел, как мощные грейферы, охваченные вихрями искр, взрывают рыхлые глыбы жара, поднимают, несут, нагромождают в трюме лихтера гору в тысячи тонн неистово-огненного груза, — тот, конечно, поймет, что служить на подобном судне — дело нелегкое и не простое. Это им, командам азовских агломератовозов, надлежит доставлять «питание» ненасытным домнам «Азовстали». Домны не могут ждать, и, значит, лихтер не должен запаздывать. Пусть в море грохочет шторм, все равно лихтер идет. Пусть в море блуждают льды, и бесится пурга, и с мостика не видать даже мачты — лихтеру положено отправиться в рейс и следовать без опозданий.
Не случайно боцману, который уже сотни раз наблюдал за приемкой огненного груза, временами думалось, что с палубы этой прокаленной посудины, с высоты повседневного и неустанного рабочего дела любые личные заботы могут, пожалуй, показаться очень маленькими. По крайней мере, его, Елизара Саввича, личные заботы, те, что заставляли сходить на берег, торопиться к автобусу, навещать магазины и в их числе обязательно «Детский мир», полный наивных выдумок и забав, — все они хотя были необходимыми и приятными, но слишком уж маленькими, да и адресовались маленькому человечку — Лаврику.
Это их и оправдывало: Лаврик еще пребывал в мире малых измерений, среди картонных солдатиков, деревянных лошадок, надувных зверюшек и жестяных кораблей, а дед приходил к нему от мощных портальных и мостовых кранов, с железной громадины — корабля, чье причальное место у подножья задымленных исполинов — домен, и казался он Лаврику добрым Гулливером, а его скромные подарки с дороги — большими и щедрыми.
Где-то вдали, но уже в обозримом будущем, Елизара Саввича ждала большая и почтенная задача — повести Лаврика за собой, чтобы шел он по доброй воле и желанию, и чтобы стал на палубе рядышком с дедом, и услышал, как дышит море, и распробовал, как сладок ветер на вкус… А потом, с годами, когда кожа станет бурой от солнца, от ветра и от стужи, а руки загрубеют от ссадин и мозолей, чтобы ощутил он дедову, наследственную, рабочую высоту и понял, что время вахты — не просто отсчитанные часы, что в нем, в этом времени, смысл жизни.
В минуты доброго расположения Елизар Саввич не раз, бывало, рассказывал матросам про веселые шалости своего бойкого Лаврика, и тут было чему и удивиться, и посмеяться, но было отчего и взгрустнуть.
Детство у Лаврика сложилось незавидное: матери он не помнил, был совсем малышом, когда она простудилась, не побереглась и словно бы истаяла за неделю, а что за детство без матери? В ту пору его отец, третий механик океанского сухогруза, находился в очередном рейсе, где-то в Индии. Рос и воспитывался Лаврик у дедушки, а дедушка хотя и служил на корабле, но плавал по ближней линии и через каждые два-три дня мог наведываться домой, на Слободку.
Лишь месяца через четыре после того, как Лаврик остался без матери, с дальней морской дороги на родную припортовую окраину завернул отец. Как раз в то утро и дедушка вернулся из рейса, из Камыш-Буруна, и они молча обнялись, два моряка, у калитки под старым печальным тополем.
Отец был высокий, подтянутый, строгого облика и, встречая соседей, которым, конечно, хотелось с ним повидаться, держался сухо и рассеянно. Он много курил, кусал мундштуки папирос, потом ломал их и выбрасывал. Пальцы его все время постукивали по столу или покручивали пуговицу кителя. Иногда он осторожно брал Лаврика на колени, приглаживал ему чубчик, заглядывал в глаза; но детям свойственно безошибочное чувство, и мальчонка смутно угадывал сквозь ласку, что, пристально всматриваясь ему в лицо, отец как будто силился увидеть кого-то другого.
Так, помаявшись в домике дедушки с недельку, задумчивый папаша Лаврика стал собираться в дорогу. На прощанье выложил он Елизару Саввичу на стол все свои сбережения, вытряс из чемодана все до одной вещи, да и чемодан затолкнул ногой под койку, наказал беречь и жалеть сынишку, крепко, так, что у Лаврика зашлось дыхание, обнял, низко поклонился деду и отбыл на свой корабль, стоявший, как говорили, под погрузкой в Одессе.
Месяца через три, и уже не с юга, а со штемпелем Архангельска, пришло от него письмо; второе, тоже месяца через три, из Тикси; третье — из бухты Провидения, четвертое — из Анадыря, а в общем не так-то и много — за полтора года четыре письма.
Все же, куда бы ни забрасывала отца беспокойная морская служба, — Лаврика он не забывал и переводы присылал аккуратно. Знакомые моряки одобрительно отзывались о нем за это, а другой дедушка, Стратон Петрович, двоюродный брат Елизара Саввича, рассудительно приговаривал: