— Все это обманчиво, Гэбриел! Если бы вы только знали, как бедняжка мучается. Душа у нее не на месте эти дни, а когда у нее душа не на месте, она бьет посуду. Видали, как она только что грохнула тарелку? Может, я не должна вам этого говорить, хоть вы и друг наш и никому не расскажете, а Сью просто убила бы меня, если бы услышала что-либо подобное, такая она гордая, вроде как я сама, — да, может, и говорить-то здесь не о чем, но только скажу вам откровенно: как услышу я бой посуды, точно знаю — пришел Гэбриел Конрой. Последний раз вы приходили, дай Бог памяти, на позапрошлой неделе, и что же — к ужину постояльцам не из чего было чай пить!
— Может, это простудное? — спросил пораженный ужасом Гэбриел, чувствуя, что его худшие опасения подтверждаются, и поднимаясь со стула. — У меня еще осталось немного индийского бальзама; я сбегаю домой, принесу; а то пришлю с кем-нибудь.
Он жаждал сейчас одного, — скорее, как можно скорее исчезнуть, и, наверное, обратился бы в позорное бегство, но Сол остановила его с таинственным и многозначительным видом:
— Если Сью сейчас вернется, Гэбриел, и не застанет вас здесь, то при ее нынешнем состоянии, нервном, я сказала бы, состоянии, с ней может случиться все, что угодно; я не поручусь за жизнь бедняжки. Если вы сделаете это после всего, что было, после того, что у вас произошло сегодня, она просто умрет.
— А что у нас произошло сегодня? — спросил Гэбриел, обуреваемый смутной тревогой.
— Кто я такая, — загадочно сказала Сол, — кто я такая, чтобы судить других людей, решать, что они делают и почему? Почему одни приходят в гости, а другие их принимают, почему одни бьют посуду, а другие причесывают гребешком волосы, — Гэбриел вздрогнул при этих словах, — и молчат, словно воды в рот набрали? А если женщине самую малость нездоровится и мужчина впадает в такое отчаяние, что готов как сумасшедший бежать за лекарством, мне ли решать — значит это что-нибудь или совсем ничего не значит? Про себя я, может быть, и знаю кое-что, но уж другому никому не скажу. Сколько раз говорила мне Сью: «Если уж кто умеет держать язык за зубами, так это ты, Сол». А, вот и вы пожаловали, сударыня! Значит, служанке время браться за дело, а господам — полюбезничать.
Едва ли нужно пояснять, что последние слова были обращены к вдове, которая в эту минуту появилась в дверях гостиной в новом ситцевом платье, обрисовывавшем ее формы самым благоприятным образом, и что, именуя свою хозяйку и Гэбриела господами, Сол желала подчеркнуть особую значительность происходящих событий.
— Надеюсь, не помешала вам? — лукаво спросила вдова, в притворной нерешительности останавливаясь на пороге. — Если вы не успели еще обсудить ваши личные отношения, я могу и обождать.
— Уж не знаю, что еще может сказать Гэбриел из того, что вам не годится слышать, миссис Маркл, — ответила Сол, подчеркивая своим тоном, что Гэбриел только что доверил ей важную тайну, которую она, щадя его скромность, не решается огласить. — Да и кто я такая, чтобы мне поверяли сердечные тайны?
Трудно сказать, что напугало Гэбриела сильнее, игривость ли миссис Маркл или суровая риторика Сол, но он поднялся со стула. Он решился бежать, невзирая ни на страшную сцену, которую могла ему устроить миссис Маркл, ни на физические преграды, какие могла воздвигнуть на его пути костлявая Сол. Однако тайное подозрение, что он уже связал себя безвозвратно, смутная надежда, что, объяснившись, он еще сумеет спастись, или же просто сила нависшей опасности парализовали его решимость и направили его стопы прямехонько в гостиную миссис Маркл. Миссис Маркл предложила ему сесть, и Гэбриел безвольно плюхнулся в кресло. На кухне Сол оглушительно загремела посудой и запела пронзительным голосом; было очевидно, что она делает это со специальной целью показать, что не подслушивает их нежных излияний; Гэбриел покраснел до корней волос.
Когда вечером Гэбриел вернулся домой, он был молчаливее, чем всегда. На вопросы Олли отвечал кратко и неохотно. Однако не в обычае Гэбриела было замыкаться в себе, даже если он был чем-нибудь сильно огорчен, и Олли решила набраться терпения. Когда они закончили свой скромный ужин, — в отличие от завтрака, он не прерывался критическими замечаниями Гэбриела, — Олли пододвинула ящик — свое излюбленное сиденье — поближе к коленям брата и удобно устроилась, положив головку к нему на грудь. Гэбриел раскурил трубку при помощи единственной свечи, освещавшей комнату, затянулся раза два и ласково промолвил:
— Олли, из этого ничего не получится.
— Из чего ничего не получится, Гэйб? — спросила хитрая Олли, прекрасно поняв, в чем дело, и задумчиво улыбаясь.