Донна Долорес выпрямилась.
— Почему вы не сказали мне сразу?
— Во-первых, я считал, что вы знаете, что я бывший лейтенант Пуанзет. Во-вторых, я надеялся, что вам неизвестно, что Артур Пуанзет и Филип Эшли — одно и то же лицо.
— Я не понимаю вас, — медленно промолвила донна Долорес с резкими металлическими нотками в голосе.
— Я бывший лейтенант американской армии Артур Пуанзет. В Голодном лагере, где я был вместе с Грейс Конрой, я называл себя вымышленным именем — Филип Эшли. Я тот человек, который бросил ее в беде. Я — отец ее ребенка.
Когда Артур входил в комнату, он не имел ни малейшего намерения делать подобные признания; но какая-то внутренняя побудительная сила, с которой он не сумел совладать, толкнула его на это. Сейчас он не испытывал ни смущения, ни страха; он гордо откинулся на спинку стула с видом уверенным и независимым. Если бы он высказал только что какое-нибудь высокоморальное суждение, то и тогда не мог бы испытывать большего покоя. Мало того, в его голосе послышалась надменность, когда, не дав ошеломленной женщине опомниться, он обратился к ней со следующими словами:
— Сейчас вы вправе решать, подходящему ли для этого лицу вы доверили свою тайну. Вам надлежит также решить, как вам действовать дальше и подхожу ли я для участия в деле, в котором вы заинтересованы. Со своей стороны, могу лишь сказать, донна Долорес, что готов выступить как в качестве адвоката, так и свидетелем, если понадобится установить личность Грейс Конрой, или, — если вам будет угодно, — в качестве того и другого. Когда вы примете окончательное решение о том, пожелаете ли вы воспользоваться моими услугами, прошу вас поставить меня в известность. Пока же — adios!
Он поклонился с некоторой торжественностью и направился к двери. Когда донна Долорес подняла изумленный взгляд, его уже не было.
С прискорбием должен сообщить, что, когда этот тщеславный молодой человек входил в свою комнату, он чувствовал себя героем, совершившим интеллектуальный и даже моральный подвиг. С самого прибытия сюда он еще не был в таком отличном, приподнятом настроении. Посидев немного у себя в комнате, он вышел на веранду. Если бы его лошадь была под седлом, он охотно пустился бы вскачь по окрестным пологим холмам — пока его прелестная клиентка будет обдумывать свое решение, но уже наступила дневная сиеста, и двор был пуст. Он подошел к воротам и осмотрелся. Яростный ветер безраздельно владел и небом и землей. Что-то родственное настроению Артура было сейчас в этом ветре. Он бросил рассеянный взгляд на веранду, слегка вздрогнул, когда хлопнула дверь где-то в доме, беспокойно подумал, уж не ищет ли его посланный от донны Долорес, и ступил за ворота.
Глава 8
БЫКИ СВЯТОЙ ТРОИЦЫ
Бескрайние просторы кругом, веселящий душу солнечный день, встречный ветер, который приходилось преодолевать, словно некую упругую преграду, целиком захватили внимание Артура, и не прошло десяти минут, как он, отогнав от себя наваждение, размашисто шагал прочь от сумрачных башен Ранчо Святой Троицы. Пейзаж, еще недавно казавшийся ему однообразным и унылым, теперь пробуждал в нем интерес. В невысоких куполообразных холмах, сгрудившихся окрест, словно земляные пузыри, лишь наполовину выдутые яростным дыханием пробудившегося к жизни вулкана, он разглядел прообразы калифорнийской церковной архитектуры. В равнинной шири он распознал никогда и ничем не нарушаемое вековое течение жизни, наложившее свой отпечаток на неулыбчивый, многотерпеливый характер коренных обитателей страны. А не ведавший покоя ветер, неистовавший над равниной, гнавший упорно и настойчиво все, что желало расти (за вычетом разве лишь узкой полосы карликовых ив на краю высохшего русла), в глубокие каньоны и на подветренные склоны холмов, он сравнил с беспокойным племенем-, к которому принадлежал сам, и не удивлялся более тому, что страна казалась захватчикам бесплодной пустыней.
— Клянусь, — пробормотал он, — где-нибудь с подветренной стороны в душе этих людей цветут невиданные цветы, но нам никогда их не увидеть. Почем знать, быть может, и у донны Долорес…
Тут он прервал себя, рассерженный, а если по правде сказать, то и немного испуганный тем, что донна Долорес так легко проникала в его занятые вполне отвлеченными материями мысли.