Женщина подносила пакеты, складывала их в лодку, для чего ей приходилось становиться коленями на камень, к которому та была причалена, и тихонько что-то напевала. Закончив погрузку, она взглянула на горизонт, затянутый черными тучами. Это, впрочем, нисколько ее не обескуражило. Она принялась отвязывать швартов, продолжая напевать, но уже громче, так что Вероника разобрала слова. С улыбкой, которая обнажала красивые белые зубы, женщина пела протяжную детскую колыбельную:
Женщина внезапно умолкла: перед ней стояла Вероника с искаженным бледным лицом.
Бретонка удивилась:
— В чем дело?
Дрожащим голосом Вероника заговорила:
— Кто вас научил этой песне? Откуда вы ее знаете? Ее пела мне матушка. Это песня ее родины, Савойи. Я никогда ее больше не слышала после… после ее смерти. Я… Мне хотелось…
Вероника замолчала. Бретонка молча разглядывала ее с таким удивленным выражением, словно готова была вот-вот тоже о чем-то спросить.
Вероника повторила:
— Кто вас ей научил?
— Кто-то там, — ответила наконец та, которую называли г-жой Онориной.
— Там?
— Да, кто-то с нашего острова.
Начиная что-то понимать, Вероника спросила:
— Острова Тридцати Гробов?
— Да, его тут так называют. На самом деле это остров Сарек.
Некоторое время женщины продолжали смотреть друг на друга. В их взглядах было недоверие, смешанное с сильным желанием поговорить и объясниться. Обе одновременно почувствовали, что они не враги.
Вероника начала первая:
— Прошу меня извинить, но, понимаете, со мной происходит нечто очень странное…
Бретонка ободрительно кивнула, и Вероника продолжала:
— Странное и вызывающее тревогу. Знаете, как я очутилась на этой отмели? Мне нужно вам все рассказать. Быть может, только вы и сумеете мне объяснить… Ну, вот, случайность, незначительная случайность, а ведь, в сущности, с нее-то все и началось, привела меня впервые в жизни в Бретань, где на двери старой, заброшенной хижины, стоящей при дороге, я увидела свою подпись — так я расписывалась лет четырнадцать-пятнадцать назад, когда была молоденькой девушкой. Продолжая свой путь, я много раз натыкалась на подобную надпись, которая была снабжена порядковым номером, и таким вот образом попала сюда, на отмель, оказавшуюся конечной точкой маршрута, начертанного для меня не знаю кем.
— Где-то здесь есть ваша подпись? — с живостью осведомилась Онорина. — Где же?
— На этом камне над нами, у входа в шалаш.
— Отсюда мне не видно. А что там за буквы?
— В, д, э.
Бретонка едва удержала удивленный жест. На ее худом лице выразилось глубокое волнение, и она сквозь зубы процедила:
— Вероника… Вероника д'Эржемон.
— Ах, так вы знаете мое имя? — воскликнула молодая женщина.
Онорина схватила ее за обе руки и крепко их пожала. Ее грубое лицо осветилось улыбкой. Глаза наполнились слезами, она не переставая твердила:
— Мадемуазель Вероника… Госпожа Вероника — так это вы? Господи, неужто это возможно? Благая Дева Мария!
Сконфуженная Вероника бормотала:
— Вам известно мое имя… Вы знаете, кто я… Но тогда вы, вероятно, можете мне все объяснить.
После долгого молчания Онорина ответила:
— Ничего я не могу объяснить. Я понимаю не больше вашего. Но мы можем попытаться найти ответ вместе. Скажите-ка, как называлась та деревня в Бретани?
— Фауэт.
— Фауэт? Знаю. А где находится заброшенная хижина?
— В двух километрах оттуда.
— Вы в нее заглядывали?
— Да, и это-то самое страшное. В этой лачуге был…
— Говорите же! Кто там был?
— Сначала там был труп старика в деревенской одежде, с длинными седыми волосами и бородой… Ах, никогда я не забуду этого мертвеца! Его, кажется, убили или отравили, не знаю…
Онорина слушала жадно, однако весть о преступлении явно ни о чем ей не говорила. Она просто спросила:
— Кто это был? Расследование проводили?
— Когда я вернулась в хижину с властями из Фауэта, труп исчез.
— Исчез? Но кто ж его забрал?
— Понятия не имею.
— Выходит, вы так ничего и не узнали?