В состоянии крайней необходимости красные ухватились за этот мир: что только что было невыносимым, стало теперь в их глазах спасительным якорем.
Ситуация была достаточно ясной: большевистское правительство было зажато со всех четырех сторон света и находилось под атаками. С севера, востока и с юга на них выступили в поход белые, за спинами которых стояли войска Антанты. С запада наступали немцы. В каком-то из направлений должен был быть сделан просвет, в противном случае наступил бы конец.
В каком из направлений? И это тоже было ясно. Было только одно: западное, немецкое. Своим пораженческим миром с Германией большевистское правительство в войне между Германией и западными державами, которая все еще шла полным ходом — да, как раз в этот момент война достигла на западе своей кульминации, — выбрало, так сказать, Германию. Возврата более не было. Оно не могло бороться против Германии и западных держав. И в таком случае разве не было абсурдно то, что в то время, как на западе Германия и её противники вели кровавые сражения, на востоке они наперегонки нападали на большевистскую Россию — как если бы она была их общим врагом, как если бы они были не врагами, а союзниками? Здесь следовало вклиниться, этот фронт нужно было взорвать. С Германией следовало снова договориться. Её непредвиденное наступление должно было быть остановлено. Цену за это следовало оплатить. Тем не менее, по крайней мере у немцев не было союза с белыми. А поскольку белые теперь бесспорно стали союзниками Антанты, то было совершенно логично, что красные со своей стороны объединятся с немцами против них.
Это было логично — логика отчаяния: но что за невероятный поворот событий! До этого ни немцы, ни русские не испытывали радости от своего вновь заключенного мира. Наоборот, они научились ненавидеть друг друга более чем когда-либо. Мирный договор с обеих сторон постоянно нарушался, и вновь назначенным послам в Берлине и в Москве до того приходилось в основном заниматься тем, чтобы непрерывно резко — и безуспешно — протестовать против этих нарушений договора. Русские протестовали против постоянных нарушений границ Германией и против оккупации областей; немцы против русской революционной пропаганды и вновь проводимой мобилизации.
Тут Чичерин, который стал преемником Троцкого в Москве на посту министра иностранных дел, неожиданно предложил немецкому правительству новые переговоры. Он хотел двух вещей: окончательных границ, бога ради — пусть даже худших, чем по Брест-Литовскому миру, но окончательных, которые бы немцы действительно уважали, — и германской поддержки: непосредственно против высаживающихся в России войск Антанты, а косвенно против поддерживаемых ими белых.
За это Чичерин предложил экономические концессии; прежде всего он предложил хлеб. Обе страны голодали. Немцы оккупировали важнейшие хлебные житницы России, но до тех пор, пока они вынуждены были там сражаться, и пока крестьяне оказывали пассивное сопротивление, урожаи падали. Чичерин пытался разъяснить немецкому правительству, что услужливое и дружественное русское правительство сможет гораздо лучше помочь Германии, нежели немецкая оккупация.
В действительности на конференциях, которые начались в июне и продолжались почти три месяца — только теперь не в Брест-Литовске, а в Москве и в Берлине, — речь шла о новых мирных переговорах. Брест-Литовский мир спустя три месяца после его заключения уже устарел благодаря происшедшим событиям — ужасным событиям для большевистской России. И в этот раз больше не было церемониальной увертюры и диалектического фехтования, как некогда между Кюльманном и Троцким. Грубая действительность не допускала больше дипломатической иносказательности: для русской стороны в переговорах речь шла теперь о жизни и смерти; для немцев — не больше и не меньше, как о колонизации всей России.
Потому что это было новым со стороны немцев: прежде они домогались «только лишь» большой империи из русских окраинных государств, от Финляндии до Закавказья; сама коренная часть России, ослабленная и лишенная силы, могла вариться в собственном соку под невозможными большевиками. Но теперь германское правительство рейха неожиданно увидело гораздо более грандиозные возможности: перед их глазами Россия тонула в невообразимом хаосе, она вдруг лежала совершенно открыто, разодранная, смертельно раненая, огромная, но беззащитная, не что иное, как трофей: требовалось лишь только руку протянуть. В то время как на западе приходилось идти на уступки — как раз в это время война там повернула к худшему, — здесь без потерь можно было все удержать. Помощник государственного секретаря иностранных дел, фон Бусше, писал 14-го июня: «Русский транспорт, промышленность и вся экономика должны попасть в наши руки. Захват Востока должен нам удаться. Оттуда будут добываться проценты для наших военных займов».