С тем же навязчивым упорством снова и снова всплывают одни и те же сцены: детектив Уоллес ищет свои ластики, садо-эротические фантазмы неотступно преследуют Матиаса, герой «Ревности» в который раз видит на стене сороконожку…
Персонажи романов в своем беспрестанном блуждании похожи на неприкаянные души умерших из бретонских легенд. Детство Роб-Грийе прошло в Бретани, и герои этих рассказов не раз посещали его воображение. Герои его романов тоже сродни призракам: их можно видеть, слышать, но не осязать. «Их существование столь же сомнительно и упорно, как и существование тех беспокойных усопших, которые вследствие какого-то злого наваждения или божественной мести обречены вечно переживать одни и те же сцены своей трагической судьбы. Так, Матиас из «Соглядатая», чей плохо смазанный велосипед часто встречался мне на дорожках у обрыва среди голых кустов утесника, не кто иной, как неприкаянная душа, равно как и невидимый муж из "Ревности"…».[3] Быть может, этим объясняется их отсутствующий взгляд, отрешенность от мира. Они как будто стремятся вернуться в мир живых – тот «настоящий» мир, из которого они навсегда изгнаны. Каждый из них, отправляясь на поиски кого-то другого, на самом деле ищет самого себя. В том же безвременном круге живут и герой Кафки землемер К., и Николай Ставрогин, и «посторонний» Камю, и Стивен Дедал, и Карамазовы…
Умножая ходы, шаг за шагом отвоевывая пространство, пустота разрушает повествование изнутри. Нагромождение парадоксов стремится окончательно поглотить банальный смысл происходящего, оставляя свободное поле для фантазии. Метафора этого процесса содержится в названии романа «Ластики»: каждая новая деталь рассказа «стирает» то, что до этого имело смысл, текст как бы «стирает» сам себя.
В крепко сбитом мире традиционного романа, исполненном вечной (и лживой) идеи, нет места человеку с маленькой буквы – живому человеку. Роб-Грийе создает в своих книгах необходимые пробелы, которые приглашают нас к сотворчеству. Благодаря тому, кто читает, застывшая форма приходит в движение – пустоты заполняются новым содержанием, и текст живет снова и снова.
Ольга Акимова
І
Словно никто ничего не слышал.
Сирена издала второй, резкий и протяжный гудок, за которым с оглушительной яростью – бесцельной и, стало быть, безрезультатной – последовали три коротких свистка. Как и в первый раз, никто не вскрикнул и не отступил назад, ни один мускул не дрогнул на лицах.
Выстроившиеся в ряд неподвижные, параллельно устремленные взгляды – напряженные, почти тревожные – пытались преодолеть, перебороть ту диагональ, то пространство, которое еще отделяло их от цели. Все головы были обращены в одну и ту же сторону. Последняя, густая и безмолвная, струя пара образовала в воздухе над ними султан, который тут же растаял.
Чуть в стороне, позади только что возникшего дымного облака, стоял пассажир, не принимавший участия в общем ожидании. Гул сирены не смог нарушить ни его отрешенности, ни страстной целеустремленности тех, кто был рядом. Он стоял, напрягшись, как и они, всем телом, – глаза его были опущены.
Эту историю ему часто рассказывали. Когда-то в детстве – двадцать пять, а может, тридцать лет назад – у него была большая картонная коробка из-под обуви, в которую он складывал свою коллекцию веревочек. Он не хранил что попало, отбраковывая некачественные, а также чересчур потертые, истрепанные и дряблые образцы. Он отвергал и слишком короткие обрезки, которые нельзя было употребить на что-нибудь стоящее.
Данный же экземпляр, несомненно, подходил. Это была тонкая пеньковая веревочка, в прекрасном состоянии, аккуратно свернутая в форме восьмерки и туго стянутая посередине несколькими дополнительными витками. Скорее всего, она была приличной длины – по меньшей мере метр или даже два. Кто-то наверняка обронил ее по оплошности, после того как смотал, имея в виду дальнейшее использование… или же коллекционирование.