У Ницше с Сократом были, если так можно выразиться, совершенно особые отношения — такие, каких, наверное, не было почти ни у кого и никогда. Если почитать то, что пишет немецкий мыслитель о «босоногом мудреце», создастся полное впечатление: не иначе, тут самая настоящая личная вражда. Личная вражда между людьми, которые не только не знакомы друг с другом, но и разделены двумя с лишним тысячелетиями?! А вот однако же:
«.. Я опознал Сократа и Платона как симптомы гибели, как орудия греческого разложения, как псевдогреков, как антигреков… Был ли Сократ вообще греком? Безобразие является довольно часто выражением скрещенного, заторможенного скрещением развития… На decadence (то есть упадок, декаданс. — И. С.) указывает у Сократа не только признанная разнузданность и анархия в инстинктах; на это указывает также суперфетация (преувеличенное развитие. — И. С.) логического и характеризующая его злоба рахитика. Не забудем и о тех галлюцинациях слуха, которые были истолкованы на религиозный лад, как «демоний Сократа». Все в нем преувеличено, будто, карикатура, все вместе с тем отличается скрытностью, задней мыслью, подземностью… Сократ был шутом, возбудившим серьезное отношение к себе… Сократ был недоразумением; вся исправительная мораль, также и христианская, была недоразумением…»{231}.
Все эти яркие, характерные цитаты взяты лишь из одного небольшого эссе «Проблема Сократа», вошедшего в труд «Сумерки идолов, или Как философствуют молотом» и написанного, как часто у Ницше, в форме серии афоризмов — броских донельзя и как бы не требующих доказательства. Помнится, когда автор этих строк впервые (было это еще в его студенческую пору, в 1980-е) прочел подобное во взятом у кого-то на время «контрабандном» томике Ницше, тогда еще отнюдь не выдававшегося в библиотеках всем желающим, — было ощущение какой-то ошарашенности: вот уж воистину «философствование молотом»… Хотя и о Сократе я тогда, конечно, мало что знал, но чувствовал: творится какая-то грандиозная несправедливость.
Впрочем, по большому счету, и в других своих произведениях «певец белокурой бестии» отзывается о Сократе не лучше — разве что несколько более корректно, без откровенных оскорблений. И, если называть вещи своими именами, в некоторых точных и метких наблюдениях в приведенных цитатах Ницше не откажешь. Более того, его неприязнь к Сократу — не какой-то произвольный каприз, а органичная часть всего его мировоззрения, в частности, той картины Древней Греции, которую он создал и показал своим читателям. Картины на тот момент новой, необычной до неприемлемости (не случайно другой немец — Ульрих фон Виламовиц-Меллендорф, крупнейший в мире из современников Ницше специалист по античной Элладе, — выступил против своего соотечественника с самой жесткой критикой), а ныне, в общем-то, не вызывающей уже такого отторжения и скорее ставшей элементом общепринятых представлений. Кто не слышал о борьбе «апаллонического» и «дионисийского» начал в духовной жизни эллинов? А ведь это — открытие именно Ницше{232}. До него ни о чем подобном никто и не подозревал, греков изображали односторонне-гармоничными, без какого-либо внутреннего конфликта.
Ницше — поклонник архаической, аристократической Греции, которая видится ему неким монолитным единством (в этом плане, кстати, его наследник — Хайдеггер). Сократ — разрушитель этого единства, тот, кем посеян «червь сомнения», разъедающий с тех пор западную цивилизацию. «С появлением Сократа… побеждается аристократический вкус, чернь всплывает наверх с диалектикой»{233}. Традиционное ницшеанское презрение к «черни»; напомним, что и самого-то Сократа Ницше без обиняков причислял к оной (хотя, как мы попытались показать в одной из первых глав, это всего лишь характерное заблуждение, а на самом деле происхождение философа было вполне благородным).
Но все же, несомненно, что-то глубоко личностное ощущается в ожесточенных нападках Ницше на Сократа; тут, похоже, не только разница мировоззрений. Рискнем предположить, что немецкий мыслитель видел в греческом… конкурента! Ницше воспринимал себя как «пророка Диониса», именно ему, повторим, принадлежит честь открытия «дионисийского» начала в древнегреческой цивилизации. Когда он под конец жизни сошел с ума, то даже вообразил себя не кем иным, как Дионисом. Ну а о связи Сократа с Дионисом неоднократно говорилось выше. Два великих «дионисийствующих философа», похоже, не могли ужиться, как два медведя в одной берлоге.